Банк

— Не понимаю, для чего тебе класть на это жизнь, год за годом заниматься работой, высасывающей из тебя все силы…

Новый поток густого дыма. Отец достиг возраста, в котором его родители умерли от рака: бабушка — от опухоли мозга, дед — с изъеденным полипами кишечником. Это делает папу особо чувствительным к быстротечности жизни.

— Да все правильно… Стоя здесь с тобой, я полностью согласен с твоими доводами. Но начинается рабочая неделя, на меня сваливается лавина дел, и я забываю себя и начинаю мыслить как банковский аналитик. Банк, словно зловещий водоворот, всасывает барахтающегося, пока не утянет на самое дно и не сделает частью себя.

Послышалось бряканье серег — тетка Пенелопа выглянула из дверей дома.

— Обед подан. Сегодня у нас шведский стол, так что идите и сами себе накладывайте.

Я положил на тарелку морковного пюре, когда дядя Том, незаметно зайдя с тыла, ущипнул меня за левую ягодицу.

— Так, значит, девяносто часов в неделю, а?

Я успел ударить его по руке и избежал нового щипка.

— Ага.

— Но тебе, наверное, платят большие бабки?

— Шестьдесят чистыми.

— Как это?

— Ну, в конце каждого года мы получаем бонус. Наверное, дадут еще пятьдесят или около того.

— Ничего себе, двадцать три года, и уже зарабатываешь по сто тысяч в год?!

Дядюшка Том, искренне взволнованный обнаруженной им счастливой синаптической связью, принялся повторять всем и каждому:

— Как вам нравится, двадцать три года, и уже зарабатывает сотню тысяч! Вот бы кого заставить выплачивать наши ссуды, а?

Через несколько секунд все присутствующие инопланетяне, узнав о размерах моей зарплаты, гудели, как рой москитов. Сумма вызвала недоверчивые возгласы и горячие споры. Остаток обеда я тщетно пытался убедить маленьких кузин и кузенов не учиться на аналитика инвестиционного банка, независимо от того, сколько наклеек с покемонами они смогут купить на свое жалованье.

Я с усилием прожевывал последний кусок жесткой свиной грудинки, когда тетка Пенелопа, стоя посредине комнаты, неожиданно разрыдалась:

— Не могу поверить, мне пятьдесят лет, а у меня такая жизнь! Хуже всего, что уже ничего не изменишь, все давно и намертво устоялось…

Слова прозвучали неожиданно веско — неуместно, но тем не менее убедительно. Собравшиеся не знали, как полагается реагировать в таких случаях, поэтому, замолчав, бестактно уставились на тетку, пока смущенный муж не увел ее наверх.

Мама нервно засмеялась:

— Это намек, что нам пора расходиться.

Идя к машине, папа в одно мгновение предал все великодушные ободрения, озвученные часом раньше, доказав, что безнадежно опришелился:

— Все-таки, сынок, мы с мамой очень гордимся тобой. Самостоятельно пробиваешься, делаешь карьеру без протекции, сам себя обеспечиваешь… Трудности лишь закаляют характер. Поверь мне, продержись еще два года, и фортуна повернется к тебе лицом!

Порочность отцовской логики заключается в том, что двумя годами дело не ограничится. Мы обманываем себя, клянясь жизнью и всем хорошим, что есть в мире: «Через двадцать четыре месяца я в последний раз войду в банковский лифт и больше сюда не вернусь. Ни в жизнь. Пойду доучиваться, получу диплом бакалавра, найду нормальную работу где-нибудь еще, с приличной зарплатой, и буду наслаждаться комфортным существованием представителя среднего класса: в шесть вечера уже дома, где ждет обильный ужин с мясом и ямсом, а по выходным — тренировка детской бейсбольной команды или игра в соккер».

Но гладко бывает лишь на бумаге — в реальной жизни банковское дело так просто не отпускает, подобно вцепившемуся в горло питбулю или амфетаминовой зависимости. После того как вы вдоволь помучаетесь в шкуре последнего из последних и два или три года потратите на освоение азов ремесла, Банк неожиданно начинает ценить вас как редкую драгоценность.

Вот как это происходит: к концу второго года вам поднимают бонус и зарплату — вы получаете уже сто сорок тысяч в год. В то же время вы привыкаете к отупляющей сложной работе и всему, что входит в ваши обязанности, и можете с закрытыми глазами делать анализ методом сравнительных продаж, в два счета приручаете двухсотстраничных экселевских бегемотов и одной левой составляете прекрасно отформатированные круговые диаграммы в «Пауэрпойнте». Незаметно для себя вы превращаетесь в Стара.

Нельзя сбрасывать со счетов и психологический аспект. Знаете, как появился термин «стокгольмский синдром»? В семидесятые годы в одном шведском банке грабители взяли заложниц и несколько дней держали взаперти в подвале для хранения ценностей. Постепенно заложницы настолько прониклись сочувствием и симпатией к преступникам, что даже сопротивлялись попыткам освобождения и позже отказались свидетельствовать против бандитов в суде. Этот случай стал золотым кладом для психологов, тут же предложивших теорию: дескать, человеческая психика слаба, и в тяжелых ситуациях вырабатывается зависимость от людей, имеющих огромную власть над нашими эфемерными судьбами. Зависимость ведет к привязанности, привязанность к любви.

Короче говоря, я люблю Сикофанта. Еще сопротивляюсь, но у нас, похоже, стерпится-слюбится.

В половине второго ночи я был выжат как лимон после долгого дня и едва держался на ногах, утешаясь мыслью, что сегодня просплю целых шесть часов. Из туалета вернулся, шмыгая носом, Пессимист. Выглядел он ужасно — таким я его еще не видел. Из ноздри стекала мерзкая зеленоватая струйка. На правах пропахавшего как конь шестнадцать часов подряд я вдруг ощутил непреодолимое желание резать правду в глаза.

— Выглядишь как мешок соплей, — сообщил я, покачав головой, и приготовился выслушать отповедь — Пессимист обожает колкости, только не на свой счет. Однако он опустился на стул и жалобно всхлипнул:

— Больно!

И даже схватился за грудь, как бы в знак доказательства. Я никогда не видел Пессимиста искренне расстроенным. Он беспрестанно жалуется на жизнь, делясь планами сунуть голову в духовку или выброситься на остроконечную модернистскую скульптуру под нашими окнами — прыжок к свободе, хе-хе, но за угрозами всегда стоит ощутимое желание порисоваться и безусловный фактор безобидного порожняка.

— Что происходит? — спросил я.

— Я был на этаже ценных бумаг, — всхлипнул он. — Хотел взять себе банку колы. Случайно проходил мимо зала заседаний совета директоров, а там… — Речь прервалась новым горьким рыданием: — О Господи-и-и-и!

— Что там было?

Пессимист не шутя ввинчивал острый карандаш в запястье. Послышалось мычание, полное боли, и наконец ему удалось доковыряться до крови.

— Смотри, заработаешь свинцовое отравление.

— Вот было бы счастье… Кстати, это не свинец, а графит.

— Ну значит, графитовое.

Он выпучил глаза, прервав на секунду череду всхлипов и стонов:

— Можешь мне поверить, это было… чудовищно! Самая ужасная сцена, какую мне приходилось видеть!

Даже Стара проняло: он развернулся на стуле и стал слушать.

— Ну и что там происходило? — снова спросил я.

— Ты не поверишь…

— Не тяни, говори уже!

— Хорошо.

Пессимист набрал полную грудь воздуха и простонал:

— Воплощенный Секс. И Блудный Сын.

Он начал раскачиваться взад-вперед на крутящемся стуле, аккомпанировавшем ему громкими скрипами. Несколько секунд интенсивной нервной регуляции, и в живот вонзились стрелы ревности. Один лишь Стар, простая душа, недоуменно допытывался: