Банкир
Шрифт:
— Что ты стоишь как изваяние! — звенящим металлом прозвучал в тишине класса голос Гуркиной. — Сними немедленно эту игривую тряпку и впредь будь любезна появляться в стенах школы только в установленном!
Девочка запустила руки под платьице, сняла трусики и замерла. Валентина Ивановна глянула на доску — ах, что за день такой! снова оплошность! — основополагающее определение было недописано оканчивалось словом «Эпохи…», и в таком виде его можно было толковать двояко! И как истолкуют это члены комиссии… К тому же… Алгоритм какого-то четырнадцатого ранга расположен выше, чем основополагающее определение! Немедленно, немедленно исправить!
— Возьми мел и допиши определение… — просипела Гуркина сквозь зубы. — Сотри это и напиши сверху, бестолочь…
Леночка
Внимание на это Валентина Ивановна совершенно не обратила. Мысли ее неслись галопом, как скаковые лошади: скоро, тревожно. Урок сыпался, словно штукатурка со стены, но худшим ей представлялось другое: а что, если представители в комиссии, то поднимающие головы к доске, то утыкающиеся в толстенные блокноты и что-то там отмечающие, решат, что в их школе все живут не по Уставу? Что в школе что-то упускают из виду, скрывают, а то и потворствуют?
И — доложат куда следует… И тогда ей, Гуркиной… Будто наяву представилась она себе в серой одежде неудачников восемнадцатого ранга, с кредиткой серого же цвета, на которой были начертаны лишь тонюсенькие, как истонченные безвитаминным питанием волосы, штрихи алгоритма… И — никакой жевательной свежести, во рту — затхлый запах дрянной пищи и убогого пойла… Бр-р-р… Что же делать-то?!
Да! Будь что будет, но именно здесь, сейчас, в присутствии этих комиссионеров со значимыми значками в петлицах, она, Гуркина, должна показать себя непримиримым борцом за чистоту Светлых Экономических Идеалов и доказать, что именно она… Додумать Гуркина опять не успела. Подняла просветленное лицо к членам комиссии, потом вернулась к доске, обозрела взглядом притихших девочек и изрекла:
— Девочки! У нас в классе произошло ЧП! И мы не можем продолжать урок, пока не проясним вопрос до конца! Возможно, не одна Одинцова нарушила Устав…
Выйдите из-за парт!
Ученицы встали, многие покраснели, и Гуркина поняла, что не ошиблась в своих подозрениях.
— Поднимите подолы! — строго потребовала она.
Девочки подчинились, и-о, ужас! — подтвердилось все, и даже хуже! На девочках оказались и кружевные полупрозрачные трусики, выдаваемые только сотрудницам эскорта банков по специальным кредиткам десятого разряда четвертого ранга, на других — бикини, на третьих… Кружевные пояса с подвязками!.. Это же… Все смешалось в голове Гуркиной, все завертелось кувырком, калейдоскопом… Она лишь представила разряды и кредитки, по которым могло быть получено та-. кое, в горле пересохло… Теперь Гуркина не думала уже ни о чем.
Нужно было действовать! Да и… Директор! Он ответит за все! Тем более она неоднократно замечала и в нем какое-то несоответствие занимаемому десятому рангу…
— Выйдите все к доске! — потребовала она от провинившихся. Как только девочки выстроились шеренгой, завучиха объявила торжественно и монотонно:
— За нарушение Устава средней, общеобразовательной школы в пункте 8-д я властью, данной мне администрацией образовательного округа в соответствии с пунктом 11 Устава, пунктом 13 Положения о Нравственных Началах, пунктом 112-6 Инструкции Комитета по Нравственной Безопасности и пунктом 4 Постановления по Усилению борьбы с проявлениями отступлений от Светлых Экономических Идеалов и использования иных, кроме положенных каждому рангу кредитных карточек, средств платежа (чем расплачивались эти… за роскошества, полученные по картам девятого, и даже — седьмого ранга, — подумать было совестно, Гуркина покраснела) постановляю: лишить учениц Глебову, Комарову, Лисиц, Ветлицкую, Алиеву, Куракину права носить священную школьную форму в стенах учебного заведения сроком на неделю! — выдохнула она длинно и монотонно. Набрала в легкие воздуха и закончила:
— Раздевайтесь! Немедленно!
Девочки сбросили белые форменные фартуки, платьица.
— Все остальное — тоже! — прикрикнула завуч. Девочки переглянулись, но ослушаться
и не подумали: иначе — исключение, перевод в школу шестнадцатого ранга, а там — порядок куда строже! Одна за другой они разделись донага и снова дисциплинированно выстроились в шеренгу у доски.— Одинцова, а тебе что, особое приглашение?
— Что, мне тоже?
— А чем ты лучше других?
Лена сняла через голову платье, маечку и встала вместе с остальными.
Гуркина собрала их одежду и заперла в шкаф.
— В течение недели перед первым уроком вы будете сдавать всю одежду мне и получать ее только по завершении занятий. Надеюсь, это научит вас уважать Устав и запомнить навсегда: школа — это школа!
Проверяющие, забыв о своих блокнотах, рассматривали застывших у доски девочек — на них были только туфельки, гольфы и банты в волосах. Гуркина перевела, наконец, дух и теперь исподволь рассматривала комиссионеров: правильно ли она поступила? Взгляд ее стал заискивающим, по-собачьи преданным, и завучиха спросила тихо и покорно председателя комиссии:
— Разрешите продолжать урок?
— Продолжайте, — значимо кивнул председатель. — Мы отметим ваше усердие в защите Нравственности Экономических Идеалов. — Подумал и продолжил:
— А по выявленным фактам придется назначить расследование. Использование кредитных карточек несоответствующего уровня — это уже преступление! — Он строго посмотрел на девочек. — Но в этом виноваты не ученицы, а те, кто… — Председатель запнулся, снова обратил взгляд к Гуркиной:
— А почему они без галстуков? Устав запрещает находиться в общественном месте без галстука подросткам моложе четырнадцати лет! А школа — место общественное!
Гуркина покраснела от досады за упущение, повернулась к девчонкам:
— Вы слышали? Быстро повязать! — Отомкнула шкаф, вывалив одежду и белье прямо на пол.
Девочки, наклонившись над ворохом, лихорадочно перебирали вещи, находили галстуки и повязывали их.
— Ну, продолжим урок… Открыли тетрадочки…
Наказанные девчонки так и остались стоять нагишом у доски. Лена Одинцова откровенно скучала. Проверяющие из комиссии были такими бесцветными, одинаковыми, что…
Зазвенел звонок с урока. Девочки вопросительно посмотрели на Гуркину, но та и ухом не повела.
Вошел дежурный мальчишка; глаза его округлились, но он выдавил из себя положенную фразу: «Все — на линейку!»
Девочки переминались, не зная, как поступить, а Лена вдруг почувствовала необычайную легкость. Она вышла из класса и зашагала по коридору — спокойно, плавно, не обращая внимания на жмущихся к стенам людей — почему-то не школьников, а самых разных взрослых, не замечая хихикающих, злорадных, глумливых, растерянных лиц, не замечая ничего вокруг — вперед, к выходу…
Двери почему-то оказались огромными, светлого дуба, с массивной ручкой в виде головы льва, из зубов которого свисало бронзовое кольцо…
— Одинцова, не сметь! — услышала она позади себя визгливый и противный голос; взялась за это кольцо — дверь распахнулась удивительно легко, она сделала шаг… Ей было ничего не страшно и не стыдно; неведомая прежде легкость пронизывала все ее существо, и кто бы ни оказался там, за дверью…
А за дверью оказался свет. Он лился потоками отовсюду, он окутывал ее тело прохладным серебристым туманом, он струился невесомым дождем… Она сделала еще шаг — и почувствовала, как твердь ушла куда-то из-под ног, а она запросто двигалась в потоках этого мерцающего сияния; она то кувыркалась в них, то невесомо и расслабленно парила, то неслась куда-то вперед и вверх, беззащитная и неуязвимая в своем бесстрашии… Потом… Потом она лежала, закрыв глаза, на шелковистой траве; нежаркое солнце ласкало кожу, едва уловимый июльский ветерок шевелил травинки, и одна — щекотала ей нос, так что хотелось и засмеяться и заплакать… Сквозь сомкнутые веки она чувствовала тень высоких сосен, обступивших поляну, и ленивая нега постепенно, исподволь, переходила в желание… И тогда, когда оно стало жарким, почти нестерпимым, девушка ощутила ласковое прикосновение уверенных, сильных и нежных рук… Закусила губу, выгнулась всем телом и…