Бар эскадрильи

— Прилягте, Жос. Занимайте мою спальню. Я посплю здесь немного, а в шесть часов убегу. У нас встреча, чтобы опять приступить к работе в десять часов. Вы уберетесь здесь немного, помоете стаканы, закроете окна… Идет?

На рассвете сквозь беспокойный сон и заполнившую незнакомую комнату утреннюю белизну Жос слышал, как скрипели двери, как лилась вода. Он хотел было встать, но сон вновь его поглотил. Когда, гораздо позже, он просыпается, часы показывают уже девять часов, и фасад дома напротив кажется сильно нагревшимся в лучах солнца. От ночной выпивки язык распух и стучит в висках. Он медленно добирается до душа и ждет, дрожа под холодной водой, когда к нему вернется ясность. Обнаженная грудь Элизабет, пустая бутылка, едкий вкус сигарет во рту, который он уже забыл: вчерашний вечер понемногу восстанавливался. А любовь! Не будем забывать про любовь. Сад Элизабет весь в цвету. Теперь спасительная Элизабет недолго будет оставаться в его распоряжении. «Сука находит себе хозяина, — подумал он, — это так просто…» Интересно, дали ли они какое-нибудь имя той овчарке из Шамана?

Он уже вышел из ванной и растирается волосяной варежкой, пока готовится кофе. Он не торопится отправиться на свой этаж. Осматривается вокруг, ища какие-нибудь следы, какие-либо признаки. Вчера он заметил две или три новые вещи из обстановки, два-три предмета из металла и стекла, которые кажутся красивыми только на витрине, но ничего, что указывало бы на чье-то присутствие, ни одного каната, с помощью которых пришвартовываются мужчины. Ему приходит в голову идея, и с чашкой кофе в руке он направляется к проигрывателю («система», как говорит Элизабет). То, что он ищет, там есть: кассеты, пластинки, вся слава начинающего Реми Кардонеля и даже афиша, прикрепленная кнопками к внутренней стороне шкафа. Элизабет хорошо его описала: красивая физиономия мальчика-католика с лукавой усмешкой, страстная нежность, все работает на него. В конце концов именно это хотят подчеркнуть фотографии на конвертах пластинок: вот эта, на которой Кардонель, одетый во все белое, сидит за белым пианино среди снежного пейзажа; или еще вот эта, на которой пылает Манхеттен на фоне угасающего вечера; или вот еще эта, сделанная безусловно в Шамане, где резвятся Руссо и Вольтер. Именно эту пластинку он и ставит, прежде чем налить себе еще одну чашку и сесть на диванчик, на котором Элизабет спала. В комнате звучит, набирает силы голос, заполняет пространство, должно быть, разносится эхом между фасадами домов пустынной улицы. Однако Жос не испытывает ни малейшей потребности уменьшить мощность. Песня красивая, красивая какой-то дикой красотой, неожиданной для такого мальчика с нежными чертами лица, и, наверное, еще более прекрасная в пароксизме звуков, вероятно, доводящих до исступления аудиторию на гала-концертах. «Прокуренный зал в Шоле…» Жос не пожимает плечами перед энтузиазмом молодежи; он вспоминает, как сам любил когда-то хриплый голос Юпанкуя, Эдит Пиаф, поэмы Арагона, которые пел Лео Ферре, и, конечно, Бреля, которого к удивлению Жозе-Кло он слушал даже чаще, чем она. Когда ей было пятнадцать лет, он шел к ней в комнату и говорил: «Послушаем какую-нибудь пластинку?..» Эта страсть детей к своей музыке, к аппаратуре, от которой они сходят с ума, никогда не удивляла Жоса, который видел в этом не какой-то сниженный вариант религиозного поклонения, а интерес к другому, иному, чем у него самого, магическому ремеслу. «Звезды» мюзик-холла его завораживали, особенно лучшие из них, одновременно и гладиаторы, и игроки, противостоящие толпе и каждый вечер рискующие своей легендой: «Да, и эти все тоже из балагана…» К записям, сделанным в студии, со всей их ошеломляющей и немного обманчивой техникой, ко всему этому он относится с недоверием, а вот в записи, которую он слушает теперь и на обложке которой незнакомой рукой было написано «Залив Хуан, сентябрь 1981-го», просто невозможно было не почувствовать дрожи, охватывающей публику, волн нетерпения и удовольствия. Слышно прерывистое дыхание певца, почти хрип, его вдохи; можно угадать то, что иногда изобличают телевизионные камеры: пальцы, судорожно сжимающие микрофон, обезумевший взгляд, ищущий выход, как взгляд птицы, которая бы металась над пожаром, из которого поднимаются крики, вибрирующие звуки, пересекаются пучки прожекторов, птицы, чьи крылья трепетали бы от отчаянья в поисках свободного неба.

Да, и все это видно в записи, неровной, нескромной, немного хаотичной одного концерта, данного Кардонелем как-то ночью в конце лета. Стихотворения, уже записанные на пластинке, которую он только что прослушал, такой чистой, присутствуют и здесь, только более резкие, более страстные, и Жос удостоверяется в том, что счастлив, оттого что они ему нравятся, и думает, что прав, любя Элизабет. Вот, сейчас десять часов утра 16-го августа 1983-го года, в квартире, куда проникает солнце. Через открытые окна улетают на пустынные улицы слова двадцатилетнего юноши, а Жос сидит, в банном халате, вчерашнее опьянение еще сверлит ему голову, а утренний кофе учащает биение сердца.

Элизабет снова ушла. Жизнь вновь становится неподвижной, она убегает, она становится пустой. Карниз ночи он преодолел, но как уйти от круговерти дня, от череды дней? Он подбирает свою смятую одежду; закрывает ставни; выключает проигрыватель и, не переодеваясь, с пиджаком и рубашкой через руку, с ботинками в руке, спускается к себе, открывает свою дверь, где в сумраке его поджидает кислый запах его терзания.

* * *

Когда Жос вскрыл желтый конверт из плотной бумаги, оттуда выпали газетная вырезка и письмо. Вырезка, как уточняла подпись, сделанная от руки, была взята из «Монда» от 26-го августа 1983-го года. Вот она:

Перегруппировка в издательстве

С ближайшего 1-го сентября издательства ЖФФ и Ланснер официально будут единой юридической структурой, которая в свою очередь станет частью сектора «Издательство» группы «Евробук». Это слияние, сначала объявленное, потом опровергнутое, после ухода Жозефа-Франсуа Форнеро с поста президента издательства ЖФФ, сегодня объясняется на авеню Клебер необходимостью оздоровления находящегося в трудном положении издательства ЖФФ, необходимостью достижения значительной экономии посредством объединения нескольких служб и придания усиленному таким образом предприятию жизнеспособности, отличающей издательство «Ланснер». Это издательство, превысив в этом году 600 000 экземпляров издания «Романа Замка», написанного по знаменитому телесериалу, лишний раз доказало свою способность использовать все возможности, предоставляемые книге считающимся ее конкурентом телевидением. ЖФФ, напротив, переживает серьезные трудности, вызванные внутрииздательской борьбой, финансовым провалом фильма «Расстояния», одним из продюсеров которого неосмотрительно стало издательство, а также достойным сожаления уходом г-на Форнеро, который основал его в 1953-м году и с тех пор был его душой и движущей силой.

Сотрудничество между двумя командами будет облегчено тем, что издательство Ланснер переберется на улицу Сены в помещения, которые принадлежали ЖФФ и отделены от него всего лишь садом старого особняка, занимаемого издательством с 1958-го года. На улице Клебер утверждают, что обе команды сохранят свою «литературную автономию» под общим руководством Эдмона Ланснера. Господин Ив Мазюрье становится генеральным директором ЖФФ, а господин Брютиже, главный редактор последнего, получит должность заместителя генерального директора.

Этот союз двух влиятельных и столь разных по своим чаяниям и стилю издательств был бы воспринят только с симпатией и интересом, если бы не предполагалось, что в ближайшем будущем он, вероятно, повлечет за собой сокращение персонала. В штаб-квартире «Евробука» говорят, что сокращения будут ограниченными, прогрессивными и будут осуществляться в основном в виде досрочного увольнения на пенсию. Хочется на это надеяться, равно как и на то, что могущественная группа не воспользуется особой социальной ситуацией в профессии, в которой профсоюзное движение остается слабым.

Персонал обоих издательств предусматривает образовать «комитет надзора», к деятельности которого мы будем призваны возвратиться.

Л. М. Г. А.

Письмо от руки было написано Луи Мюльфельдом от своего собственного имени и от имени Жоржа Анжело.

Париж, 26 VIII 1983 г.

Уважаемый господин Форнеро,

Мы сожалеем, что не получили ответа на вопросы, которые мы задавали Вам в письме, адресованном Вам во время Вашего отъезда с улицы Жакоб в апреле этого года. Но мы, естественно, догадались, каким потрясением стал подобный переворот в Вашей профессиональной жизни.

Сейчас, когда лето закончилось и метаморфоза ЖФФ состоялась, — я надеюсь, что наша статья от сего дня, прилагаемая к этому письму, покажется Вам одновременно и четкой, и объективной, — не пришло ли время, чтобы Вы согласились побеседовать с нами, с Жоржем Анжело и со мной, чтобы мы договорились о встрече, во время которой мы подвели бы итоги? В самом деле, после почти четырехлетних исследований нам кажется, что наша работа заканчивается, и книга «ЖФФ, или тридцать лет свободы творчества» могла бы увидеть свет. Текст, можно сказать, закончен, если не считать каких-нибудь двадцати страниц, а наш заголовок приобрел пророческий смысл. Ваша неожиданная отставка и условия Вашего ухода заставляют нас совершенно по-иному взглянуть на то, о чем мы хотели написать в последней главе, в которой мы хотели бы сосредоточить наше внимание на Вас и даже, с Вашего согласия, придать ей как можно более личностный характер. Потому что нам кажется, что трагический уход из жизни г-жи Форнеро неразрывно связан с Вашим решением и с завершением этой уже долгой истории Вашего издательства, такой, какой мы старались ее представить.

Мы понимаем, что обстоятельства делают этот разговор для Вас вдвойне тягостным. Но мы позволяем себе настойчиво просить Вас об этом, в память о том исключительном великодушии, с которым Вы когда-то нас приняли, и по причине, если я осмелюсь сказать, особой важности, которую приобретает наше исследование сегодня, когда Ваша глава в ЖФФ закрыта.

Вероятно, у Вас есть какие-то проекты! Мы плохо представляем себе, чтобы Вы могли не вспыхнуть с новой силой, не предоставить альтернативы авторам, оставшимся Вам преданными. Вот обо всем этом, уважаемый господин Форнеро, мы и хотели бы с Вами поговорить, и я благодарю Вас заранее за согласие связаться с одним из нас, дабы назначить нам встречу.

Преданный Вам Луи Мюльфельд

В той же почте Жос обнаружил среди трех или четырех писем (надо же, о нем еще помнили?) письмо, на конверте которого адрес был написан рукой его сестры. Конверт был окантован черным.

Аршиньяк, 24-е августа

Мой маленький Жос,

Я уверена, что ты поймешь, почему я так поздно, слишком поздно, объявляю тебе ужасную новость, которой до сего дня я не могла ни с кем поделиться, за исключением детей: Конрад угас вечером 15-го августа после девяти недель жестокой и бесполезной борьбы, сраженный раком поджелудочной железы. Диагноз болезни был поставлен весной в Бриве. Ее развитие было стремительным. Эти два месяца я прожила в таком вихре надежд и отчаянья, что не нашла в себе сил известить тебя. Хотя, если быть точной, я хотела позвать тебя на помощь приблизительно 25-го июля, однажды вечером, когда я была особенно одинока. Но по твоему парижскому телефону мне ответил автоответчик «такого абонента по такому номеру больше не существует…» Я поняла тогда, что после всех твоих деловых неприятностей, о которых писали газеты, твоя жизнь должна была измениться, и что ты, вероятно, покинул улицу Сены, но этот автоответчик парализовал меня, и у меня не хватило смелости пытаться разыскать тебя тогда. Впрочем, в ту ночь меня срочно вызвали в больницу, и терзания возобновились. Около меня были только Анна-Лиза и Питер с Гретой, моей свояченицей, которые приехали из Германии в начале августа, как раз перед тем, как Конрад впал в кому, после чего лекарства поддерживали его до самого конца, который, как говорят, был «очень спокойным»…