Барби. Часть 1

— Эй, ведьма! Спешу напомнить — мы с тобой заключили договор! — гомункул повысил голос, — Ты ведь не собираешься его нарушить?

— Ты верно заметил, я ведьма, — холодно произнесла Барбаросса, отряхивая бриджи и шоссы от пыли, — Я признаю только те договоры, что скреплены моей кровью.

Залитая кровью рубаха выглядела препаскуднейшим образом — кровь Бригеллы уже начала сворачиваться, выцветая на глазах, делаясь из рубиновой розовато-ржавой. Лишившийся пуговиц дублет висел на ней точно на пугале. Она должна сейчас выглядеть как куница, залезшая в курятник, которая обнаружила там вместо добычи стаю затаившихся собак. Но, пожалуй, сойдет. Этот город видел сестрицу Барби и в куда худшем виде.

— Не вздумай бросить меня здесь, чертово отродье! Если ты думаешь, что без моей помощи у тебя есть хотя бы тень шанса, ты еще глупее, чем я сперва решил! Цинтанаккар сожрет тебя живьем!

Странное дело — несмотря на то, что к мешку не прикасалась ничья рука кроме ее собственной, он показался ей куда тяжелее, чем раньше. Словно кроме стеклянной банки с плавающим там разумным комком плоти в этом мешке оказались сложены все ее, сестрицы Барби, хлопоты и тревоги. Он сделался таким тяжелым, что ей не без труда удалось взгромоздить его за спину. Если этот груз не облегчить, безрадостно подумала она, вскорости он, чего доброго, сломает ей хребет…

— Не беспокойся, маленькая сопля, я не собираюсь отлынивать от договора. Просто сперва… Сперва я хочу убедится, что не прогадаю со сделкой.

— Мне нужна кислота.

Господин Лебендигерштейн настороженно зыркнул на нее из-под густых бровей. Плотный, как и все бакалейщики, он сам выглядел как набитый мешок с мукой, но по своей лавке передвигался удивительно ловко, а тяжелые руки, способные раздавить в объятьях пивной бочонок, легко вытаскивали из сундуков все, что требовалось, будь то сверток с рисом, кадка с мукой или крохотная хрупкая склянка.

— Вы сказали, кислота, госпожа ведьма?

Барбаросса нетерпеливо кивнула.

— Немного, малый шоппен. Аква фортис, сильная вода[1]. Но сойдет и царская водка[2].

Господин Лебендигерштейн нахмурился. Он не любил иметь дела с ведьмами и не привечал их в своей лавке, но права старая саксонская поговорка, утверждающая, что за мудростью надо идти не к философу, а к лавочнику. Господин Лебендигерштейн за годы работы в Броккенбурге преисполнился достаточно мудрости, чтобы не отказывать ведьмам из «Сучьей Баталии», когда те появлялись на пороге его лавки. Правда, и взирал на них при этом так, точно они явились затребовать не бобов, вина или перца, а сушеных вороньих лап, истолченных в порошок пиявок и желчь отцеубийцы — или что там еще ведьмы варят в своих дьявольских котлах?

Господин Лебендигерштейн был достаточно мудр, чтобы не отказывать своим покупательницам, здраво рассудив, что раз уж его бакалейная лавка волей Ада оказалась ближайшей к Малому Замку, в котором квартируют «батальерки», пытаться изгнать их не проще, чем изгнать мух со скотобойни. Оттого, не считая хмурых взглядом из-под бровей, вел он себя вполне учтиво и даже открыл в своей лавке изрядный кредит для «Сучьей Баталии». В обмен на это Вера Вариола закрывала глаза на амулеты, которыми он приторговывал из-под полы. Тем более, что амулеты эти были обыкновенно самого дрянного и никчемного свойства.

— Кислоты в прейскуранте не держим, — проворчал господин Лебендигерштейн, хмурясь еще более обычного. Из всех ведьм «Сучьей Баталии» сильнее всего он недолюбливал Барбароссу и всякий раз мрачнел, увидев ее на пороге, — У меня тут бакалейная лавка, а не алхимическая фабрика, извольте заметить…

— Значит, уксуса, — Барбаросса хлопнула по столу ладонью, — Половину шоппена, самого крепкого.

Лавочник как будто немного смягчился.

— Уксус имеется. Вам дистиллированного белого грюнбахского? Или яблочного, очищенного?

— Плевать, — резко отозвалась Барбаросса, — Чтоб проедал дюймовую доску насквозь.

— Извольте.

Господин Лебендигерштейн с удивительной для его отекшей фигуры грацией распахнул сундучок, не снабженный никакими надписями, и водрузил на прилавок склянку с прозрачной, немного отдающей желтизной, жидкостью.

— Три гроша с вас, значит, или шесть крейцеров, это уж как угодно.

Барбаросса взвесила склянку в руке. Жидкость внутри не выглядела особо внушительно, но надпись vinaigre на этикетке в сочетании с алхимическим крестом, снабженным четырьмя точками, позволяла надеяться, что внутри не трижды разбавленная виноградная водица. Да и остерегся бы этот барышник обманывать ведьму. Сойдет.

— Три гроша, госпожа ведьма, — брови господина Лебендигерштейна опасно сдвинулись, когда Барбаросса, взяв склянку, отсалютовала ему на прощание, направляясь к выходу, — Я попросил бы вас…

— Считай, дешево отделался, — буркнула Барбаросса на ходу, — Или мне поведать городскому магистрату о тех славных жабьих гробиках, что ты продал на прошлой неделе? Сколько ты успел сбыть? Полдюжины?

Господин Лебендигерштейн стиснул кулаки, каждый из которых мог своим размером сойти за мускусную дыню. Видно, уже жалел, что так опрометчиво выложил свой товар прежде чем покупательница отсчитает монеты. Некоторых тугодумов даже жизнь в Броккенбурге ничему не учит…

— Каких еще жабьих…

— Маленькая шкатулка с дохлой сухой жабой внутри, — спокойно пояснила Барбаросса, — Ее закапывают под крыльцом у недруга, чтобы забрать его удачу. Ходкий товар, а? Ты покупаешь их у школярок из Шабаша по грошу за штуку, а за сколько сбываешь своим приятелям-барышникам? Бьюсь об заклад, по талеру, а то и по два.

Рыхлая румяная кожа над воротником господина Лебендигерштейна немного побледнела.

— Не вполне понимаю вас, госпо…

— Школярки не умеют делать хороших амулетов, — усмехнулась Барбаросса, — На то они и школярки. Зато они отлично знают, как сыграть над доверчивым болваном злую шутку, этому их учат с первого дня. То, что ты принимал за сушеных жаб, на самом деле мелкие адские духи из свиты владыки Туароса, которых они ловят у реки на кусочки гнилого сыра. Днем они выглядят как кусок сухой херни, зато ночью пробуждаются и выходят на охоту. Пусть они невелики размером, зато аппетит у них отменный. Они проникают в дома к спящим и, усыпляя их своими чарами, обгладывают до костей. Особенно они любят домашних птиц и маленьких детей. Так сколько шкатулок ты успел продать?..

Господин Лебендигерштейн стиснул зубы.

— Доброго вам дня, госпожа ведьма, покорно прошу заглядывать почаще.

Барбаросса ухмыльнулась, однако не испытала при этом душевной радости. Лавочников принято считать трусливым народом, не склонным рисковать своей шкурой, но когда речь заходит о выручке, каждый из этих толстожопых ублюдков способен проявить больше отваги, чем пикинеры Валленштайна в обугленных рассыпающихся от жара доспехах, заживо сгорающие под испепеляющими струями адского огня. Она не сомневалась, что в конце месяца злосчастный шоппен уксуса будет заботливо вписан рукой господина Лебендигерштейна в счет, что он выставит «Сучьей Баталии». Как не сомневалась и в том, что обнаружив это, Гаста заверещит так, точно в жопу вогнали сучковатое полено — и, докопавшись до правды, устроит сестрице Барби чертовски хорошую выволочку…

Плевать, подумала Барбаросса, закрывая за собой дверь бакалейной лавки. Если я переживу следующие шесть часов, мне уже будет похер на все угрозы рыжей суки и все кары, что она только сможет себе вообразить…

— Не шесть! Куда меньше! — проскрежетал гомункул ей на ухо, — Ты тратишь наше время, ведьма! Так щедро, словно это украденные тобой монеты, которые можно спустить в трактире!

Дьявол. Она не привыкла думать, пряча свои мысли от существа, которое сидит в мешке у нее за спиной. Возможно… Барбаросса вздохнула. Возможно, ей придется пересмотреть многие свои привычки.