Бардадым – король черной масти

Перекупываться еще раз у него не было времени.

Глава десятая

Петр Иваныч Клушин, дядя Петя, как звало его все село, из-за жары в одних лишь трусах и майке, сидел на чурбачке в своем дворе, возле летней печурки с худым, очерненным сажей ведром вместо трубы, с напиханными в нее щепками и стружками, и готовил себе еду – чистил над чугунком картошку. Кисти рук его, до локтей темно-бурых от загара, а выше локтей – молочно-белых, совсем не тронутых солнцем, были в черных мазутных пятнах. Видно, крепко прижал его голод, если, вернувшись с работы, он, не помывшись, сразу же взялся за стряпню. Лицо у дяди Пети, выглядевшее куда более старым, чем его тело, с резкими складками у рта, полукруглыми отечными мешочками под глазами, углубленным в кость шрамом на лбу, чуть повыше виска, от ранения на фронте, было строгим, сосредоточенным на какой-то суровой думе, даже горестным. Костя замечал, что когда дядя Петя в своем доме, наедине с самим собою и не видит, что на него смотрят, он всегда погружается в сумрачную сосредоточенность. Седоватые брови его сдвигаются к переносью, нависают козырьком, голубовато-серые глаза уходят куда-то вглубь, под брови, под лобную кость, складки на лице становятся резче, и все лицо, весь дядя Петя делается старее, и выглядит он тогда на все на шестьдесят с гаком, хотя ему нет еще и пятидесяти.

Наблюдая дядю Петю в хандре и унынии, Костя наполнялся к нему жалостью. Еще бы – загрустишь! От дяди Пети ушла жена, забрала детей, и теперь он, брошенный и покинутый, живет в избе один, бедует, ничему не может дать ладу: в доме полнейший беспорядок, не метено, не прибрано, не мыто, не стирано; лук, огурцы, помидоры позасохли без поливки, огород зарос сорняками, с него не соберешь даже того, что было посажено.

Дядя Петя услыхал, как Костя хлопнул калиткой, поднял голову. Блеклые глаза его, разглядев, кто вошел на усадьбу, оживились, за ними оживилось и все его лицо, разгладилось, приобрело то выражение приветливости, внимания, душевной расположенности, какое всегда бывало у дяди Пети на людях, действовало подкупающе и невольно вызывало у каждого к дяде Пете доброе, любовное чувство. Особенно уважали его садовские бабы – за то, что он никогда не проезжал мимо, всегда охотно подвозил их на районный базар, с базара, и не брал за это на водку, хотя выпивал и даже весьма любил это дело. «Ладно! – отмахивался он от двугривенных и полтинников. – Чего там! Какие счеты – свои люди…» Теперь, в его соломенном вдовстве, прежние добрые дела сослуживали ему пользу. Зная, как он бедует, неделями сидит на одной лишь картошке, а частенько даже и вовсе голодает, садовские бабы, то одна, то другая, сварив борща или кулеша, зазывали дядю Петю поесть; в дом ему приносили молоко в корчажках, вареного мясца, завернутые в чистую тряпицу оладушки, пышки, пампушки…

– Ну, как успехи? – спросил дядя Петя Костю с легкой, ставшей у него уже привычной, подковыркой. Каждый разговор с Костей он непременно начинал с подсмеивания над тем, что милиция возится, возится, а все никак не раскроет садовское преступление. – Все ищете?

– Ищем, дядя Петя, ищем, – ответил Костя тоже в шутливом тоне, в каком обычно отвечал дяде Пете и каким парировал его иронию в адрес милиции.

– Ну, и когда же найдете?

– Да когда-нибудь найдем, дядя Петь…

– Когда-нибудь! Плохо ищете.

– Да уж как умеем.

– Уметь-то, парень, лучше надо. На такое дело поставлены…

– Это верно, дядя Петь… Стараемся.

Дядя Петя кинул в чугунок с водой очищенную картофелину и взял новую – из кучки, лежавшей меж его красных, распаренных в сапогах ступней. Сами сапоги, кирзовые, насквозь протертые на сгибах, ни разу не чищенные за все их пребывание у дяди Пети, стояли у порога избы; на них, наброшенные на голенища, просыхали темно-бурые от грязи портянки.

– Так, как вы стараетесь – хрена два найдете. Авдохина выпустили, – произнес дядя Петя уже по-другому – тоном критики и осуждения.

Про то, что Авдохина выпустили, он тоже поминал почти каждый раз – не мог простить этого милиции. Причина такой вражды его к Авдохину была известна всему селу. Еще в прошлом году Авдохин взял у дяди Пети в долг десять рублей и не отдал, – тянул, тянул, а потом заявил, что никакого долга за ним нет, он и не брал вовсе. Заспорили. Дело происходило на улице. Авдохин был выпивши, взгорячился, стал размахивать руками и при стечении собравшегося на шум народа заехал дяде Пете по физиономии. Дядя Петя чуть не с полгода потом негодовал, с каждым знакомым, с каждым встречным делясь этим своим негодованием и своей обидой: «За мою же десятку – и мне же по морде! А? Как такое называется?» Получив оплеуху, отвечать Авдохину кулаками он не стал, будучи не драчлив и понимая, что Авдохина кулаками не проймешь, – ведь он столько уже получал зуботычин. Смирился он и с тем, что пропала десятка – Авдохин и дальше продолжал упорно настаивать, что не брал, в глаза даже не видел этой десятки. Но с тех пор в дяде Пете поселилась лютая неприязнь к Авдохину, даже просто слышать его фамилию он спокойно не мог…

– Значит, так надо, раз выпустили, – ответил Костя, снимая со стоявшего у степы хаты мотоцикла насос, чтобы подкачать шины.

– Плохо у него искали… – помолчав, выколупывая из картошки острием ножа глазки, сказал дядя Петя с укором и будто зная что-то, что знают об Авдохине все и не знает одна только милиция. – Огород вы у него взрыли? Нет.

– Зачем же его взрывать?

– Что-нибудь и отыскалось бы. И колодец у него проверить бы надо… А то вы вокруг избы походили, туда-сюда заглянули, и все. А по-настоящему разве так ищут?

Эти фразы Косте тоже уже приходилось слышать от Клушина. Когда он услыхал их впервые, он насторожился, подумав, что шофер действительно что-то знает. Теперь он так не думал и спокойно пропускал мимо ушей и слова дяди Пети, и ту намекающую значительность, с какой дядя Петя их произносил: на селе многие так говорили, не один он. Чуть не в этих же выражениях на виновности Авдохина продолжали настаивать председатель сельсовета, участковый Евстратов, школьные учителя – коллеги погибшего Извалова, – тетя Паня, еще некоторые. Людское мнение в Садовом было не в пользу Авдохина и, игнорируя установленные следствием факты, упорно считало виновником происшествия его.

– Дядь Петь, плоскогубцы далеко? – спросил Костя, не отвечая на соображения шофера: все, что можно было ответить, он уже говорил ему и не однажды. Сейчас его внимание целиком занимал резиновый шланг насоса – на нем прослаб металлический хомутик, прижимавший шланг к наконечнику, надо было его поджать.

– Вон клещи у порога, сгодятся?

– Э, иззубренные… – разочарованно сказал Костя, подняв клещи.

– Приезжай ко мне в гараж, там все что угодно выдам. А дома у меня – какой инструмент?

– Ладно, попробую этими…

Костя сел на приступок у двери, рядом с дяди Петиными сапогами, остро вонявшими резиной, потом, и принялся за починку.

– Щетинин-то, Максим Петрович – чего ж он, где он? Давно чтой-то не видать, не показывается… – заговорил дядя Петя после того, как очистил одну или две картофелины.

– Нужно будет – покажется.

– Мы с ним старые знакомые… Я его раз подвозил до райцентра, года три назад. Он на нашем плодопитомнике саженцы купил – груши ай яблони, уже не помню. Пучок с ним такой-то вот был, – развел дядя Петя руками на полметра. – Корневища он в рогожу закутал, а сушь была, жара, вроде как сейчас, апрель такой выдался, – так он по дороге всё коренья в лужах мочил, боялся – пересохнут… Помочит – и едем. Завиднеется какая лужа – он меня опять за рукав: «Постой-ка, Петр Иваныч, дай-ка еще разок намочу…» Не знаешь, прижились у него эти саженцы?

– Наверно. Участок у него удачный, у реки.

– Ат, чертов ножик! – выругался дядя Петя, хватаясь за порезанный палец. С досады он швырнул недочищенную картофелину в чугун, так что фонтанчиком взлетели брызги. – Ручка вертлявая, скользит, никак не удержишь… Второй раз режусь! – зло сказал он, высасывая из пальца кровь и сплевывая на землю. Приоткрытыми, вытянутыми в трубочку губами он сделал короткое, быстрое, конвульсивное движение – будто хотел вдохнуть, да что-то мешало: это он боролся с заиканием. Не часто, но оно нападало на него иногда при разговоре – когда он волновался, сердился или спешил, хотел что-то быстро сказать. – К-как она, стерва, т-так-ким ножом управлялась?!

«Стерва» – это была жена дяди Пети, Маруська, что ушла от него за реку, к своей матери в деревню Домшино. Иначе теперь он ее не называл, а порою выражался и покрепче. Иной раз, разойдясь, желая выговориться, он заглазно припоминал ей все ее грехи, что считал, числил за нею. Чего только не ставил он ей в упрек! И то, что взял ее вдовой солдаткой «с дитем» (это было вскоре после войны, мальчик давно вырос, окончил в городе ремесленное училище и жил самостоятельно), и то, что Маруська в совместной их жизни долго не могла родить («знать, путалась почем попало с мужиками; которые путаются – у них завсегда потом так…»), и то, что, понеся, родила сразу двойню, и не пацанов, а девок, и то, что Маруська глуховата, недослышит, переспрашивает и надо говорить и дважды, и трижды, чтоб она что-либо уразумела. Да и то все равно напутает, сделает не так, как было приказано. Клял он ее и за то, что она ворчит из-за каждой ерунды, проверяет, куда он поехал, куда пошел, не завел ли где себе бабы-полюбовницы, и за то, что она никогда путем ничего не сготовит, все у нее то кисло, то горько, то солоно, то сыро, то переварено, и за то, что Маруська – не как другие бабы, которые сами поставят мужу пол-литра, а если не за что купить, так все равно извернутся, а достанут; при ней, даже имея, и то не выпьешь: раззудится, зараза, будто не водку, а собственную ее кровь пьешь…