Бардо

Двор сгущается над Романом. Жуткий человейник обставил со всех сторон. С одной из крыш на него глазеет ненавистное: «ДомСторойИнвест». Сознание сгорблено на лавочке. Разобрано на печальные снимки фотопленки. Из прошлого, прошлое. Зрачки скачут по окнам. Как бы им черным не слиться с ночью. Одни окна пустынны, в других еще что-то живет. Некоторые балконы залиты. Доверху. С пола до крыши вещами ненужными, нужными, тучными, грубыми. Тошная домашняя утварь, велосипеды, банки, гитары, матрасы, постели. Они тянут тебя за ткань воображения. Сколько в этих матрасах дыр? Сколько здесь квартир? Каждая из них – полная интриг, приключений по комнате, ссор и детей, слияния-разлияния душ и мертвых сердец – история сожительства. Есть среди них и такой балкон. Какой? А что с ним? Почему это важно? А вот, он завален тучными мусорными пакетами. Неужели жильцы этой квартиры не могут выкинуть мусор? И к чему это? А подумайте.

Каждый день после работы. Каждая дверь в этом каждом доме, как робот. Захлопывается плевком в лицо тому, кто за ней живет. Каждый новый вечер, проглотивший новый день, блюет. Все, что остается в этом случае оптимисту – раздумывать над тем, почему этот сгусток слюны такой вкусный и почему сливной бочок жизни наполовину полон. Пускай даже и чей-то мочой.

Мусорные пакеты на балконе. Мусор дома. Сидя в перерывах между рабством и работой. На нормальном, здравом и разумном унитазе. В туалете выбрать мечту. Между толчком и средствами для чистки его белой попки. Мечту, что будет приносить сплошное астматически-судорожное удовлетворение. Соленую мечтушку-шлюху в пресном похабненьком журнальчике на дороге. Поржать до оргазма. Мечту, что тоньше маленькой радости и легче, чем ничего. Тебе и не предлагают выбор. Тебя убеждают в том, что выбор сделан. Притом тобой! А-ха-ха-ха! Пока разрешено смеяться, нужно этим пользоваться. Вы не только трУсы, вы еще и – трусЫ Бога, который прудит в штаны, прямо вам в рот. Так что смейтесь над своими могилами, трупы, пока у вас есть еще рты. И до тех пор, пока вы еще только трупы, а не перегной. Остается надеяться, хотя бы после смерти из вас выйдет что-то получше трусов. Ударение сами поставите.

Один из цветов подростковой тухнущей свечки – фиолетовый. Не то, чтоб она тухнет сама, ее тушат чувства. Фиалками лучей плюется окно одной из квартир, плюется музыкой, харкается в Романово лицо. На, посмотри! Посмотри, как бывает ОНО – не твое. Развлекаются. Весело. Обсмеяться.

С квартиры на четвертом этаже кричат крики. Когда они сгущаются в тишину, какой-то жирный мужик, жужжа, выжиривается из окна. Покурить. О чем он думает? Может, он также размышляет о балконах, что торчат напротив. Завидует ли он тем, в чьих квартирах кричит лишь тишина? Но тишина даже шипит громче крика. Завидует ли тем, в чьих кухнях пьют чай и говорят о том, о чем скажет душа? Или он вспоминает детство и острые кинжалы-скандалы матери и отца? Вспоминает, как он, брошенно-преданный всеми, жался в углу, зажмурив глаза, зажав уши, ручными ужами пальцев, чтобы не слышать ужасное и не видеть, как его семья хворает в схватках? Или он вовсе не думает? Его мысли горят вместе с сигаретой в водянистом воздухе? Сколько всего видится, слышится, чувствуется, думается, когда люди выглядывают в свои окна. Окна сошли бы с ума, умей они думать, имей они память. Знай бы они, сколько всего в глазах тех, кто глядит и гладит газоны из их оконных глаз.

Окна сошли бы с ума. Но мы – не окна. Мы сошли. Не знаю, куда еще нам пойти. Но мысли – не окна. Они надеждятся, вьются подобно русым кудрям Романа, пока взгляд его хочет прижаться то к одному стеклу, то к другому и бьется о стекла. И вот уже кудрявое чучело сплетает из окон, балконов, теней и той точки зеленой, застывшей в телефоне на карте, и той строчки ужасной: «была в сети…» свой страх. Роману становится плохо. Воображение навоображало вопросов, лишенных ответов. Что сейчас происходит с Верой? Где она? С кем она? Все ли с ней хорошо? Любит ли его? Ничего.

В тот миг. Когда уже нет сил метаться. Все меняется. Романов мозг вдруг отказывается страдать. Толстые, тяжелые и быстрые эмоции колыхали Романа, как сумасшедший, цунами-образный ветер колыхает девственный лобковый пушок. Теперь сознание прячется куда-то внутрь. Как ежик. На время выставляет вместо пушка иглы на небритой коже. Тревоги тают и растекаются струйками жидкого мороженого. Жижи огней. Тени вместо домов. Мутные окна. Неузнаваемые силуэты всего, что вокруг, что внутри и по кругу. Фонарные спицы горбят длинные спины. Ресницы кедровой сосны шевелятся шероховатыми пальцами над льдиной. Бледная кожа луны выедает себе округлое место посреди черноты. Небесный рот откусил от лунного печенья кусок. Месяц. До него достать только вафельным пальцем. Но не пощупать и не погладить. Все нереально. Романовы глаза прилипают к черному воску, из которого слеплено небо. Все леплено-перелеплено, переплетено. В широкой небесной кастрюле – ночной сладко-расправленный пластилин. Как мелкие точки кипящего масла: звезды. В печенюшках Романа нет больше вины. Производитель решил, что хватит ее на сегодня. Вокруг ходят великанские призраки домов. С кучей разинутых огненных ртов. В них все фигурки в кроватках. Все пазлы в коробках. И лишь пазл Романа не собран. И не будет. Ведь Вера.

Чёньид Бардо.

«Увы! сейчас, когда я испытываю Неопределенность Реальности,

отбросив все мысли о страхе, ужасе или трепете

пред всеми призрачными видениями,

пусть я узнаю в любых видениях, какие бы ни явились мне,

отражения своего собственного сознания;

пусть пойму я, что они – лишь видения Бардо:

и в этот важнейший момент,

когда возможно достижение великой цели,

да не устрашусь я отрядов Мирных и Гневных Божеств,

моих собственных мыслеформ».

«Увы! когда я буду блуждать в одиночестве, разлученный с любящими друзьями,

Когда пустое, отраженное тело моих собственных мыслей явится предо мною,

Пусть Будды явят свое сострадание,

Сделают так, чтобы не было ни страха, ни боязни, ни ужаса в Бардо.

Когда из-за силы злой кармы я буду испытывать страдания,

Пусть божества-покровители рассеют страдания.

Когда раздастся грохот тысячи громов Звука Реальности,

Пусть они будут звуками Шести Слогов.

Когда последует Карма, и не будет защитника,

Пусть Защитит меня Сострадающий, умоляю.

Когда я буду испытывать здесь муки кармических склонностей,

Пусть озарит меня сияние счастливого ясного света самадхи».

Бардо Тхёдол. Тибетская Книга Мертвых.

Стикс.

Часы стекают.

Часы тикают.

Всё стикают,

вытикают

и вытекут

наружу из времени,

как желток из треснувшей скорлупы.

Надо же что-то делать, что-то надо, делать, что-то.

Роман уснул, не заметив, как прервалась тревога. Его тело устало. Уста. Устав, уснуло на лавочке. Лавочка на нем. Он на лавочке. Он бездомная бабочка, бегающая в бетонном бреду во сне. Она на нем. Вместе уснули, но в прошлом, лишь в прошлом. Все прошло, все ушло, не уснули, не вдвоем.

Роман не заметил, как на миг ушел, но заметил и был вынужден встать, когда взошло солнце. Романовы ноги входят в автобус. Телотрясучка. Тела топчут разгневанную одрами обувь. Автобус. Нужно ехать. Куда? Свинцовые лучи запекают металл крыши. Душно. Жара простужена, кашляет жаром. Ноги не могут стоять, но языком заплетаются и плетутся. Среди туш разлито лужей-оазисом – свободное место. Малое, как уши младенца.

Роман садится в бассейн синего сидения. Но не скажет спасибо счастью. Он понимает, скоро это место отнимут мудаки. Нервы истощены. Автобус сметает с места путь. Желудок журчит, как жук. Это не я убил ее. Это не я убил. Голод не тревожит Романа, он привык. Жарко. Жадные глаза окружающих. Роман не знает, куда едет. Он знает, что должен, что нужно что-то делать. Из хиленького оконца пищит враждебный ветер. Ему легче. Нет. Ему не легче.

Это я виноват. Это я все. Я виноват. Наглое гудение наговоров не дает сгладить глаз. Группа из трех. Они думают, это сделал он. Второй подбородок вторит первому из подворотни. Изнасилованный воротник. Поворот направо. Крысоподобное лицо женщины жмется вокруг раздавленных жарою глаз. Складки стекают потом и жижей. Они треплют свою тряпку про нас. Время от времени губастые губы, как зубы, подбегают к увлеченному уху. Затем отбегают к другому. Поток слов осторожен. Не хочет быть услышанным многими. Но жаждет, как жаба быть выплеснутым из своего болота. Осталось немного. Еще остановка. Нет. Много. Крыса что-то рассказывает. Какаю-то сплетню.

Двери автобуса расшнуровываются. Снимают обувь. Внутрь входят муж с женой и их сын: крохотульная гнида. Прошу заметить, что гнидой мы его называем условно и лишь с точки зрения родителей. Он сам, наверное, парень отличный. Ноги женщины еле передвигаются. Груз, которым они навьючены, колоссален. Роман глазит ее пулями глаз. Бочка велика. Даже очень. Так, что едва ввозится в двери автобуса. Бочка наполнена от пят до ротовой полости. В бочке – не вино. Но нечто отборное.

На Романовом лице морщины скулятся. Неясно, где лучше – здесь или на улице. Нет, лучше на улице. Дутая рухлядь, с восковыми грудами жира. Лезут из-под майки на свет Божий. Вспотевшее мандариновое желе в одёжной обертке.