Бархатный диктатор (сборник)
Шрифт:
Герард находился в состоянии того особого возбуждения, какое вызывает обычно в адвокате смертный приговор, вынесенный его подзащитному. Это был первый случай в практике знаменитого криминалиста. Участник громких процессов – фон Зона, нечаевцев, «польского дела», он еще ни разу не слышал для своих клиентов приговора «повешения» или «расстреляния». Весь проникнутый теперь сознанием возложенной на него огромной ответственности, петербургский юрист остро ощущал необходимость бороться и действовать, чтоб навсегда отвести от себя возможные укоры в проигрыше по недосмотру человеческой жизни. Ораторский турнир защитников уже сменился труднейшим состязанием в искусстве вырвать обреченную жертву из рук
– Коллеги мои уже предприняли ряд весьма важных шагов. Герке представляет Муравьеву от имени Геси Гельфман заявление о ее беременности – это должно приостановить казнь. О Софье Перовской, как о дворянке, приговор до обращения его в исполнение будет представлен через министра юстиции на усмотрение государя. Унковский и Хартулари уже подали на высочайшее имя ходатайства Рысакова и Михайлова о помиловании. Шансы на успех огромны: молодость обоих, неопытность, прежняя безупречность поведения, наконец, всеподчиняющее влияние Желябова.
– Хорошо, что ко мне неприложим этот аргумент, – довольно равнодушно заметил заключенный, как бы заранее отводя от себя возможность аналогичной защиты.
– Я все же считаю необходимым действовать в том же направлении и от вашего имени. Прокуратура и жандармы относятся к вам сдержанно, без всякого раздражения и озлобления; вы ученый, философ, теоретик, не агитатор, не метальщик, не убийца, и это действует на них примирительно. Подавать кассационную жалобу бесполезно, но необходимо сейчас же составить прошение на высочайшее имя о помиловании. Садитесь и пишите, я сегодня же ночью передам его.
– Неужели же вы хоть на миг допускаете, что нас помилуют?
Герард понизил голос, но как бы подчеркнул интонациями и мимикой особую важность сообщаемого:
– Создается, представьте, целое общественное течение в вашу пользу. Вчера в зале кредитного общества один молодой профессор публично требовал для всех судимых помилования. Весь город сегодня только об этом и говорит… В заключение лекции он выпрямился и возгласил: «Царь может и должен простить шестерых безоружных… Не то мы отстранимся, отречемся от него»… И представьте, тысячная толпа, наша петербургская, холодная, осторожная, эгоистичная толпа вынесла его на руках с криками: «Амнистия! Помилование!..»
Сам Герард, с лощеным своим обликом столичного адвоката, был, видимо, взволнован этой стоустою молвою Петербурга о наэлектризованной массе людей, заливающей накануне казни ночные улицы города с требованием пощады шести молодых жизней. Присяжный поверенный не был лишен артистического нерва, и драмы жизни вызывали невольное вибрирование его художественной натуры. Друг по правоведению поэта Апухтина и композитора Чайковского, он слыл виртуозом декламации. И теперь излагал он событие с тонкими модуляциями голоса, проникновенно и как-то интимно-театрально.
Но Кибальчич скептически пожал плечами.
– Это приведет только к новым арестам и к новым триумфам Муравьева…
– Однако этот самый Муравьев не без почтительности отозвался в своей речи о вашем лекторском таланте и знаниях. Это огромный шанс для нас.
Химик «Народной воли» слегка усмехнулся:
– Ну уж если Муравьев признал меня вразумительным лектором, вы не откажетесь, я надеюсь, прослушать мой последний доклад?
Он протянул Герарду прошнурованную тетрадь, раскрытую на странице с чертежами и цифрами.
– Это о новом изобретенном мною летательном снаряде. На листе были вычерчены заштрихованные окружности, соединенные прерывистыми линиями пунктиров
и обозначенные крупными латинскими литерами и римскими цифрами. Стрелки указывали направление небесных кораблей по этой схеме межпланетного полета.Герард еле взглянул на тетрадь.
– Прежде всего нужно сохранить вам жизнь. Это первый мой долг как вашего защитника.
– Это как раз второстепенно, – невозмутимо возразил арестованный. – Но для человечества бесконечно важно получить мой проект воздушного аппарата. Он откроет новую эру в отношениях живых существ. Он уничтожит пространство и соединит планеты.
– Но ведь завтра приговор будет объявлен в окончательной форме, а послезавтра в пять часов пополудни истечет срок для обжалования. Нужно спасать себя, – поймите вы меня.
– Нужно спасать мысль. Нужно сообщить людям тайну преодоления законов притяжения. Открыть им секрет летающей машины тяжелее воздуха. Дать им возможность заселить своим потомством весь Млечный путь. Вы скажете – фантазия? А я укажу вам на эту железную вязь литер и цифр, неумолимо ведущую к завоеванию пространства и времени. Вот это короткое уравнение промчит человечество сквозь синь ледяных пустынь к неимоверному блеску Арктура и Веги. Этой нерасторжимой формулой я научу людей высшему счастью – переноситься из одной Солнечной систему в другую. Вы не верите? Ознакомьтесь с этим докладом, вы согласитесь со мною.
«А ведь прав Муравьев, – думал Герард, – в нем несомненно гибнет отличный лектор»…
Но, не беря рукописи Кибальчича, он извлек из портфеля тяжелую папку с бумагами.
– Вот документ поважнее для вас в данную минуту, – строго произнес он, разыскав нужный листок: – «За принадлежность к означенному выше тайному обществу и за злоумышленное соучастье в посягательствах на священную особу государя императора… особое присутствие правительствующего Сената определяет… (он пропустил несколько строк) сына священника Николая Ивановича Кибальчича, двадцати семи лет… лишить всех прав состояния и подвергнуть смертной казни через повешение». Я не скрываю от вас: есть еще время бороться, но промедление здесь воистину смерти подобно.
Кибальчич слегка пожал плечами:
– Ну не все ли равно, скажите, что виселица, что каторга? Нет уж, лучше просмотрите эту рукопись. Как это там у вас говорят: не отказывают в последней просьбе, что ли?
Герард, уступая, неохотно взял тетрадь. «Находясь в заключении, за несколько дней до моей смерти, – прочел он первые строки, – я пишу этот проект.
Я верю в осуществимость моей идеи, и эта вера поддерживает меня в моем ужасном положении».
Защитник читал под нервирующий аккомпанемент своих неотвязных процессуальных соображений: сегодня оглашена резолюция, завтра приговор будет объявлен в окончательной форме, тридцать первого истекает кассационный срок; первого апреля – его могут повесить. Ему остается жить два дня и три ночи…
«…Если же моя идея, после тщательного обсуждения учеными специалистами, будет признана исполнимой, то я буду счастлив тем, что окажу громадную услугу родине и человечеству. Я спокойно тогда встречу смерть, зная, что моя идея не погибнет вместе со мной, а будет существовать среди человечества, для которого я готов был пожертвовать своей жизнью. Поэтому я умоляю тех ученых, которые будут рассматривать мой проект, отнестись к нему как можно серьезнее и дать мне на него ответ как можно скорее»…