Барин-Шабарин 9

Они стояли в Рейкьявике второй день. Это были два дня нервного ожидания, щемящей тоски по дому и постоянного чувства, что за ними следят. Иволгин знал — следят. «Ворон» не ушел. Он маячил на внешнем рейде, за туманной пеленой, вытянутый, тускло-серый, зловещий, как гроб. Его команда даже не была отпущена на берег. «Ворон» просто ждал, притаившись, как хищник у водопоя.

— Уголь приняли, капитан, — доложил старший помощник Никитин, поднимаясь на мостик. Его лицо было серым от усталости и небритой щетины, но в глазах горел старый огонь. — Пресная вода — полные цистерны. Провиант — на три месяца, если экономить. Соль, медикаменты… все, что смогли найти в этой дыре. — Он кивнул в сторону выхода из бухты. — А тот… все там. Как привидение.

— Вижу, — отозвался Иволгин, не отводя подзорной трубы от силуэта «Ворона». — Он ждет, когда мы выйдем.

— А почему он не взял нас здесь? — спросил Никитин, понизив голос. — В порту? Не захотел скандала?

— Потому что капитан его не дурак, — резко сказал Иволгин. — В порту — свидетели. Власти. Пусть это всего лишь датчане… Захват судна под Андреевским флагом — инцидент. А в открытом море…

Он не договорил. В открытом море можно было устроить «несчастный случай». Исчезновение. Или захват «по подозрению в пиратстве». Без лишних глаз.

Капитан скользнул взглядом по набережной, где толпились зеваки — выродившиеся потомки викингов. И обратил внимание на высокого человека с головы до ног затянутого в черную кожу. Он подошел к вахтенному матросу, дежурившему у трапа. Что сказал ему.

Парень сорвал бескозырку и просемафорил ею на мостик: «Русский. Просит разрешения пройти к капитану». Иволгин махнул рукой — пропустить. Незнакомец ловко взбежал по трапу. Поднялся на квартердек. У него было жесткое обветренное лицо.

— Вы — капитан? — спросил он, ощупывая Иволгина холодными голубыми глазами.

— С кем имею честь?

— Сотрудник Гидрографического департамента, Орлов, Викентий Ильич, — отрекомендовался тот.

Капитан «Святой Марии» не дрогнул не единым мускулом, хотя в голове у него тут же вспыхнула строчка из последней депеши Шабарина «Берегись 'Орлов». И вот перед ним человек, отрекомендовавшийся Орловым. Не его ли следует беречься?

— Вы с какого судна, господин Орлов? Я что-то не вижу в порту других русских кораблей.

— Если позволите, господин капитан, я хотел бы переговорить с вами с глазу на глаз.

Иволгин почувствовал, что Никитин, что стоял за спиной незваного гостя, напрягся.

— Ну что ж, извольте пройти в мою каюту, — сказал капитан и первым начал спускаться с мостика. Проходя мимо камбуза, окликнул стюарда:

— Мекешин! Кофе и сэндвичи на двоих в мою каюту!

Иволгин происходил из семьи завзятых англоманов. У входа в надстройку, он вежливо пропустил чужака вперед. Не хватало, чтобы тот воткнул ему под лопатку нож или выстрелил в затылок. «Берегись Орлов». Для экономии времени ни знаки препинания, ни тем более кавычки в депешах «Петра» не использовались. Вот и понимай, как хочешь.

Отворив дверь своей каюту, капитан «Святой Марии» пропустил гостя внутрь. Вошел сам, оставив дверь приоткрытой. На всякий случай. Орлов огляделся. Иволгин жестом пригласил его садиться в единственный в маленькой каюте стул.

Чужак остался стоять, только вдруг принялся неловко расстегивать левой рукой свой кожаный редингот. Закончив, произнес с виноватой улыбкой:

— Не сочтите за друг, господин капитан. Не могли бы вы помочь мне снять это одеяние. Видите ли, у меня ранена рука.

Иволгин помог ему освободиться от редингота. Орлов во время этой операции болезненно морщился. Когда кожаное одеяние оказалось снято, капитан «Святой Марии» увидел, что рукав сорочки на правой руке разодран, а предплечье наспех забинтовано. И кровь пропитала повязку.

— Я приглашу врача, — сказал Иволгин. — Вашу рану надо осмотреть и перевязать, как следует.

— Буду вам весьма благодарен, — откликнулся гость. — Однако — позже. Сначала — дело… Будьте любезны, господин капитан, предъявите ваши документы! Желательно — капитанский патент.

— А вы не находите, господин Орлов, что это уж слишком? Кто вы собственно такой?

— Скоро вы все узнаете, господин капитан. Я должен сначала убедиться…

Иволгин вынул из запираемого несгораемого ящика свои бумаги. Тут в дверь постучали. Оказалось, что это стюард принес кофе и сэндвичи. Капитан благодарным кивком выставил Мекешина за дверь. В это время Орлов без стеснения рассматривал его документы.

— Все в порядке, господин Иволгин, — пробормотал он. Потом шагнул к двери и плотно ее притворил и понизив голос, добавил: — На востоке солнце встает над Нуткой.

* * *

Последнее слово Лиза произнесла почти шепотом, но я дернулся, как от удара током. Она знает? Или — догадывается? Или просто брякнула наугад? Не хватало мне еще шпионажа в собственной семье…

Я подошел к ней вплотную. Хотел схватить за руки, заставить посмотреть в глаза, и сказать, чтобы она не смела больше говорить о моих делах. Слов не потребовалось. Лиза отшатнулась, как от прикосновения раскаленным железом. По глазам было видно — поняла, что хватила лишку.

— Не надо, — ее голос дрогнул впервые. — Не сейчас. Я устала. Я… не хочу больше разговоров. Не сегодня.

Она обошла меня, направляясь к двери в спальню. На пороге остановилась, не оборачиваясь.

— Люби детей, Алексей. Хоть их ты не считай пешками… А меня… оставь в покое. На сегодня.

Дверь закрылась за ней с тихим щелчком, который прозвучал громче любого хлопка. Я остался один в полутьме детской. Воздух гудел от невысказанного, от ее ледяного гнева и моей беспомощной сейчас ярости. Тень Анны Шварц, безумной и мокрой, висела в комнате тяжелым призраком. Я потушил ночник, оперся лбом о прохладное дерево кроватки Алеши. Дыхание детей казалось единственным якорем в этом море грязи и отчаяния.

«Люби детей… А меня оставь в покое…»

Слова эти жгли. Я повернулся, чтобы уйти, дать жене тот самый «покой», о котором она просила, но пройти мимо двери в нашу спальню, как мимо крепости с поднятым мостом, я не смог — ноги не слушались.

Гнев на себя, на Анну, на весь этот нелепый, грязный мир, смешался с чем-то иным. С дикой, животной тоской. Тоской по жене. По ее теплу, по запаху кожи, по тому забытью, которое только она могла дать. Месяцы разлуки, холодных ночей в казенных кроватях, постоянное напряжение воли, сжатой в кулак — все это обрушилось на меня волной, сметая осторожность и гордость.