Барон Унгерн. Даурский крестоносец или буддист с мечом

Эта загадочная история с обвинениями в измене и пощечинами нуждается в разборе и некотором комментарии. Итак, время действия — между октябрем 1915 и летом 1916 года, когда барон Унгерн служит в особом отряде. Генерал-лейтенант Леонтович Евгений Александрович в описываемое время — начальник 3-й кавалерийской дивизии. Генерал-адъютант Владимир Михайлович Безобразов — командир Гвардейского корпуса, позже — командующий войсками гвардии, георгиевский кавалер, отлично зарекомендовавший себя в кампании 1914–1915 годов.

На страшном обвинении в предательстве, брошенном Леонтовичем в адрес Унгерна, следует остановиться поподробнее.

Весной 1916 года в России вспыхивает новая волна шпиономании, воплощением которой стало печально знаменитое дело жандармского полковника С. И. Мясоедова. Само же «мясоедовское дело» [13] стало следствием катастрофы 10-й русской армии в декабре 1914 года в Восточной Пруссии. В полной мере оценить масштабы этой катастрофы в Ставке, которую возглавлял дядя Николая II, великий князь Николай Николаевич-младший, оценить сумели лишь к лету 1915 года. Генерал А. А. Мосолов указывал в своих воспоминаниях: «Ставка выдвинула в свое оправдание две причины неудач: недостаток снарядов и германский шпионаж. Козлом отпущения стал военный министр Сухомлинов. Для подтверждения этих тезисов по требованию великого князя Николая Николаевича сменили военного министра… а для подтверждения версии о шпионаже был повешен жандармский полковник Мясоедов и начались ссылки лиц, носивших немецкие фамилии». Источником напряженности являлось и существование разногласий в высших кругах Российской империи о перспективах и целесообразности продолжения войны с Германией. В светских салонах Петрограда и Москвы вовсю циркулировали слухи о весьма активной деятельности так называемой партии мира, главной сторонницей которой якобы была сама императрица Александра Федоровна. С деятельностью «партии мира» соотносили имена военного министра В. А. Сухомлинова, министра внутренних дел H.A. Маклакова и Г. Е. Распутина. К группировке решительных сторонников продолжения войны, политически ориентирующуюся на Великобританию, принадлежали великий князь Николай Николаевич, московский градоначальник Ф. Ф. Юсупов-старший, отец будущего убийцы Г. Е. Распутина Феликса Юсупова-младшего. Не вдаваясь сейчас во все обстоятельства позорной и, как оказалось, трагической для России «мясоедовской интриги», приведем три свидетельства весьма информированных и компетентных людей, принадлежавших к тому же к различным военнополитическим лагерям.

13

Вновь намек на причастность Р. Ф. Унгерна к «измене» будет озвучен в 1921 году, во время заседания революционного трибунала, государственным обвинителем Е. Ярославским (Губельманом): «Один из ваших родственников судился с Мясоедовым за измену?»

Унгерн: «Да, дальний родственник». В дальнейшем, по ходу процесса, эта тема развития не получила — слишком уж «скользкой» была она для самих большевиков. Но попытка, как говорят ныне, диффамации налицо.

Один из руководителей германской разведки полковник Вальтер Николаи писал в мемуарах: «Жандармский полковник Мясоедов был одним из лучших ее (русской секретной службы. — А. Ж.) представителей. Вынесенный ему во время войны смертный приговор за измену в пользу Германии совершенно непонятен».

Великий князь Андрей Владимирович, будучи лицом весьма пристрастным, ввиду теплых взаимоотношений с Николаем Николаевичем-младшим, тем не менее отмечал в своем дневнике: «К сожалению, ни следствием, ни судом новых фактов, освещающих это дело, установлено не было. Даже факт сообщения сведений неприятелю остался лишь в гипотезе… Конечно, все это бросило тень на Сухомлинова, который несколько лет тому назад горячо защищал Мясоедова от нападок Гучкова с трибуны Государственной думы».

Весьма осведомленный в различных подковерных интригах жандармский генерал А. И. Спиридович много позже напишет о «деле Мясоедова»: «С Мясоедовым расправились в угоду общественному мнению. Он являлся ответчиком за военные неудачи Ставки в Восточной Пруссии. О его невиновности говорили уже тогда… Но те, кто сделал «дело Мясоедова», и главным образом Гучков, были довольны. В революционной игре против самодержавия они выиграли первую и очень большую карту… Ставка шла навстречу общественному мнению. Слепая толпа требовала жертв. Слабая Ставка великого князя их выбрасывала, не думая о том, какой вред она наносит Родине».

К «делу Мясоедова», широко освещавшемуся на страницах российской либеральной прессы, оказался причастен и был осужден один из дальних родственников Романа Федоровича Унгерн-Штернберга. Вторая причина крылась в самом происхождении и в немецкой фамилии барона. Русские интеллигенты и либералы, после 1 августа 1914 года вдруг ставшие ревнителями «русской национальной идеи» и «всеславянского единства», обвиняли в прогерманских настроениях и тайной подготовке сепаратного мира даже императрицу Александру Федоровну. Столичная пресса вовсю бесчестила людей, носивших немецкие фамилии, то есть, объективно, наиболее преданных династии и престолу. На крайнюю опасность для государственного строя России разыгравшейся антинемецкой истерии указывал в служебной записке начальник Московского охранного отделения полковник А. С. Мартынов: «Такой взрыв (речь идет немецких погромах, прокатившихся по Москве летом 1915 года. — А. Ж.) может только оказаться репетицией для другого, настоящего и серьезного взрыва… Неудачи на войне ускорят ход событий и выдвинут в жизнь такие силы, о которых сейчас трудно предполагать. Совершающиеся события имеют большую важность, и трудно сказать, какие формы они примут». Именно на почве неуверенности и подозрительности, инспирированной определенными кругами в «высших сферах» и обильно сдобренной либеральным навозом, произрастали инвективы генерала Леонтовича.

Дикая и позорная выходка Леонтовича, оскорбившего боевого офицера, дворянина, георгиевского кавалера, вдобавок ко всему младшего по званию, получила, как говорится, «асимметричный ответ». Однако, по законам военного времени сотник барон Унгерн, применивший физическое насилие в отношении лица, старшего по званию, подлежал немедленному аресту и суду военного трибунала. В данном случае Унгерна спасло вмешательство генерала Безобразова, помимо прочего, бывшего председателем офицерской думы георгиевских кавалеров, человека, приближенного ко двору да и просто пользовавшегося в офицерских кругах большим уважением и авторитетом. Кроме всего данный инцидент наглядно продемонстрировал, что русский офицерский корпус постепенно утрачивал чувство корпоративной солидарности. Многие офицеры, в том числе и высшие, особенно из числа приближенных к столичным либеральным кругам (в том числе и думским), не гнушались сбором сплетен да и прямой клеветой в адрес своих товарищей по армейскому сословию. Это еще раз показало, на какой опасный путь встала ведомая закулисными кукловодами русская либеральная элита.

За отличия в делах против неприятеля в составе «Конного отряда особой важности» Унгерна награждают орденами Св. Станислава 4-й степени с мечами и бантом и Св. князя Владимира 4-й степени с мечами и бантом. 15 августа 1916 года Унгерн возвращается в свой полк и назначается в 1-ю сотню младшим офицером. Через две недели следует двойное производство в чин: 3 сентября 1916 года Унгерна производят в подъесаулы, а на следующий день — в есаулы. В это время 1-м Нерчинским казачьим полком уже командует барон П. Н. Врангель.

22 августа 1916 года в Лесистых Карпатах у высоты Дил 1-й Нерчинский полк прорывает оборону немцев и врывается в траншеи противника. Захвачено более сотни пленных, масса оружия, боеприпасов. В этом бою были ранены и командир полка, полковник барон П. Н. Врангель, и офицер 1-й сотни полка сотник барон Р. Ф. Унгерн. Оба они, несмотря на раны, остались в строю.

6 сентября 1916 года барона награждают еще одним орденом — на этот раз Св. Анны 3-й степени с мечами и бантом. После августовских боев 1-й Нерчинский полк удостоился особой чести — шефства цесаревича Алексея. Нерчинцы формировали полковую депутацию во главе с командиром полка бароном Врангелем, которая должна была отбыть в Петроград для представления «молодому шефу» — наследнику престола цесаревичу Алексею. В делегацию должны были войти наиболее отличившиеся в боях казаки и офицеры Нерчинского полка, в том числе все георгиевские кавалеры. На австрийском фронте наступило временное затишье — после летних боев стороны вновь перешли к позиционной «окопной» войне. Нерчинская дивизия была отведена с фронта на отдых в армейский резерв на Буковину.

21 октября 1916 года есаул Унгерн вместе со своим другом подъесаулом Артамоновым получили от командира полка краткосрочный отпуск в город Черновцы — на три дня. Полтора месяца назад Унгерну довелось провести в Черновцах две недели — он поправлялся после ранения, полученного в бою 22 августа, занимая номер в местной гостинице «Черный орел». Этой злополучной гостинице было суждено сыграть роковую роль в жизни барона.

Приехав из части на попутном автомобиле в Черновцы поздно ночью 21 октября, Унгерн и Артамонов отправились по знакомому адресу. Однако получить номер без разрешения от коменданта города отпускникам не удалось. Вполне возможно, что рядовая ситуация с отсутствием номеров в гостинице и могла бы разрешиться как-нибудь иначе, однако беда была в том, что перед отъездом в Черновцы друзья решили выпить спирта. Как признавался в своих показаниях сам Унгерн, «в тот день я пил спирт, но в таких количествах, что не был в состоянии опьянения». О том, как разворачивались дальнейшие события, лучше всего судить по рассказу самого барона.

«Швейцар гостиницы отказался дать нам номер без удостоверения коменданта города. Я решил отыскать вверху известного мне лакея: не найдя, я спустился вниз. Там уже был городовой и три патрульных нижних чина; подъесаула Артамонова не было. Швейцар чего-то тут увивался, кричал, что это безобразие. Я сильно рассердился и хотел ударить его шашкой в ножнах, но промахнулся и разбил стекло в дверях. Я не помню, чтобы ударил швейцара рукой по лицу… В гостинице были свободные номера, но нам не позволили оставить там даже своих вещей. Я отправился в комендантское управление. Поднимаясь по лестнице, я услыхал громкий возбужденный разговор подъесаула Артамонова, очевидно, с комендантским адъютантом и понял, что адъютант не дает удостоверения на номер. Там, в комендантском управлении, есть адъютант, который хотел меня раненого удалить из гостиницы «Черный орел», и я к нему за это питал неприязненное чувство… Зайдя в комнату, где разговаривал подъесаул Артамонов с адъютантом, я настоящего принял за того самого адъютанта, к которому у меня было враждебное чувство. Приблизившись, я, насколько помню, сказал: «Кому тут морду бить», возможно, что сказал и «а, сволочь, прапорщик». Адъютанты… как раз были в чине прапорщика. Услышав мои слова, адъютант стал пятиться назад и заслонил лицо руками. Тогда я махнул на него своей шашкой в ножнах; но ударил ли я его, не помню, не чувствовал, возможно, что задел кончиком ножны. Твердо помню, что рукой, с целью нанести удар по лицу, я на него не замахивался. Адъютант куда-то ушел. Я сел в кресло переждать, что будет дальше; подъесаул Артамонов тоже ждал. Явился другой адъютант и арестовал меня, причем сам отстегнул мою шашку. Я страшно сожалею, что оскорбил не того адъютанта, который отличается своим некорректным отношением к офицерам, а другого, и вообще сожалею о случившемся. Особенно мне неприятно то, что я оскорбил человека, который ничего худого мне не сделал и которого раньше я даже не видел».

Самое замечательное в этих показаниях, данных есаулом Унгерном военному следователю штаба 8-й армии 26 октября 1916 года, — это предельная искренность и непосредственность самого барона. «Я страшно жалею, что оскорбил не того адъютанта… а другого…» Затем следует дежурная оговорка любого провинившегося: «… вообще сожалею о случившемся…» И, наконец, фраза, действительно сказанная от всего сердца: «Особенно мне неприятно, что я оскорбил человека, который ничего худого мне не сделал…»

К пояснениям, данным при расследовании сего происшествия самим бароном, нам следует сделать одно примечание. Во все времена, во всех армиях и на всех войнах существует глубокая неприязнь между боевыми фронтовыми офицерами и офицерами штабов, комендатур, тылового обеспечения, то есть всеми теми, кого фронтовики именуют «тыловыми крысами». В большинстве случаев следует заметить, что «тыловые крысы» свое прозвище вполне оправдывают, умудряясь проворачивать различные коммерческие сделки, махинации и прочие «гешефты». Не зря говорит русская пословица: «Кому война, а кому — мать родна». Так что то презрение, что испытывает любой фронтовой офицер к тыловику, если и не оправдано, то понятно и извинительно.