Барракуда

— Давай-ка, Окалина, выпьем за тебя. За твою удачу, за будущие нетленки и творческий успех!

— Не забывай нас, грешных, когда станешь знаменитой, — улыбнулся Фима.

И будущая знаменитость не устояла, поднесла ко рту этот чертов стакан.

— До дна, до дна! — затараторили наперебой искусители.

Что ж, до дна — так до дна. Она уже не маленькая, в сентябре восемнадцать стукнуло. Не бездельница: работает, учится, зарплату в дом приносит… Что было дальше — помнится плохо. Вроде, к ней клеился Гошка. Кажется, она его послала — ужас! Потом, как будто, спорили: выживет ли кино при мощной конкуренции телевидения. Ругали Герасимова и хвалили Сокурова — далеко пойдет, талантлив как черт. Она, курица наивная, похоже, защищала Герасимова. Во-первых, ей, правда, нравятся его фильмы (хотя он чуток старомоден), а во-вторых, если честно, она не знает, кто такой Сокуров, и потому не может о нем судить. Но признаваться в собственном невежестве, как известно, не в кайф. Уж лучше быть старомодной, чем деревней лапотной. И она грудью лезла на баррикады за любимого режиссера. Из кухни сквозь шум льющейся воды донеслись телефонные трели. Кристина чуть напряглась, но осталась на месте. Не голой же, в самом деле, скакать по линолеуму! Кому надо — перезвонят. Серый вестник понадрывался и затих. Унылая «мемуаристка» выключила душ, натянула на мокрое тело пушистый махровый халат и выползла из ванной. Вроде, полегчало. Лениво помешивая ложкой душистый горячий кофе, тупо уставилась в окно. «Одиннадцатое ноября, осень. Холодрыга, мокрота и грязь пополам со снегом. Сегодня, правда, немножко подморозило. И как может такая пакость вызывать вдохновение? Все у этих гениев не как у нормальных людей — навыворот». Вздох перебил телефонный звонок.

— Але.

— Криська, где тебя черти носят?! — голос отца был не на шутку встревоженным и сердитым. — Мы тебе уже в сотый раз звоним! Мама места себе не находит, всю ночь не спала. Где ты была?

— Извини, пап, вчера на работе задержалась. Устала, сразу легла спать, телефон отключила.

— Дочь, у тебя все нормально?

— Конечно.

— Хорошо, целую и передаю трубку маме.

О-о-о, только не это! Нет у нее никаких сил выслушивать нотации. Но в ухо уже летел взволнованный голос.

— Кристина, доченька, где ты была? Мы же договорились, что каждый день будем тебе в десять звонить.

— Мамочка, я все объяснила папе. Не волнуйся, все нормально. Работы много.

— Будь осторожна, детка. Сейчас темнеет рано, старайся по вечерам не выходить на улицу.

— Хорошо. И вы себя берегите. Пока, целую.

— Целуем тебя, милая! Через недельку будем дома. Потерпи.

Но последнее пожелание летануло в воздух: трубка скоренько плюхнулась на рычажок, видать, вслед за Кристиной подустала от заполошенных абонентов. Молодая хозяйка хотела включить радио — какие-никакие, а голоса, но передумала. Сидеть с ногами на диванчике гораздо приятнее, чем шастать по полу. Прилежное дитя цивилизации снова затрезвонило. «Господи, что ж ты все никак не угомонишься!» — буркнула такому рвению Кристина, но трубку сняла, все равно рядом, руку протянуть не трудно.

— Але.

— Привет, Окалина, это я! — Хлопушинский голос был возбужденным, как будто перенял родительскую эстафету. — У меня две новости, а если с натяжкой — то и три. Все — с душком. Ты сидишь или стоишь?

— Сижу.

— Это хорошо! Радио слушала, телевизор смотрела?

— Нет.

— Тогда начну с первой. Умер Брежнев.

— Серьезно? — вяло удивилась Кристина. — Я думала, ему сносу не будет.

— Индифферентна к жизни вождей, — хихикнула трубка, — не быть тебе с партийным членом, — абонента передернуло: Ольгин цинизм иногда здорово пачкал уши. — То есть, я хотела сказать: членом партии, — протелепатила Хлопушина.

— А вторая новость?

— Вторая — похуже. Вчера, когда мы чтили честь советской милиции, из окна нашего здания на седьмом этаже вывалилась какая-то бедолага. На асфальт. Насмерть. Буквально в те минуты, когда мы прославляли доблестную ментуру.

— Кошмар! — ужаснулась Кристина. Вот тебе и земля обетованная, рай, куда ее занесло.

— Но и это еще не все. Менты подсуетились, вычислили всех, кто в это время торчал на работе, и решили пообщаться. С каждым. А значит, и с нами. Мне звонил Фима, надо выдвигаться из дома. К рабочему месту, — безжалостно уточнил источник информации.

— Нас выгонят? — пролепетала Кристина.

— За что? Не смеши!

— Оль, — небольшая заминка на этом конце провода, — я вчера прилично себя вела? Ты понимаешь, я вообще-то не пью и…

— Перестань! — не дослушал тот конец. — Все нормально! Привыкай, не в бухгалтерию пришла — в творческий коллектив. Все, Окалина. Начальство велело тебя оповестить. Оповестила. Собирайся-одевайся и подъезжай. В два — в комнате 2012, как штык.

— Ага.

— Думаю, тебя не надо предупреждать: мы кофе пили и эклеры кушали. В бар не выходили, не курили, по коридорам не болтались. Ничего не видели, никого не слышали. Усекла?

— Оль, а…, - но в ухо уже частили равнодушные гудки.

Как говорила школьная математичка, юность — время золотое: ест, и пьет, и спит в покое.

Глава 2

Колени тряслись, ладони противно потели, их постоянно хотелось вытирать о новую велюровую юбку, которая выгодно подчеркивала фигуру и надевалась в жалкой надежде смягчить суровое ментовское сердце. Наивная попытка стала настоящей пыткой. Бархатистая ткань, плотно прилегавшая к телу, выдавала панику, вела себя предательски и подзуживала к издевке.

— Значит, вы утверждаете, что из рабочей комнаты не выходили, а следовательно, ничего не видели и не слышали, так?

— Да. («Черт, не голос, а мышиный писк. Если узнают про пьянку, выгонят в момент. И прощай тогда мечта всей жизни, то-то Макароне радость»).

— Что же получается, — молодой мучитель в сером свитере и джинсах откинулся на спинку стула, не сводя с жертвы строгих глаз, — из окна выпадает женщина, разбивается насмерть, а вы ничего не замечаете? Ведь трагический случай происходит совсем рядом, можно сказать, на ваших глазах, а вы в это время кофеек беспечно попиваете? С буженинкой?

— Мы эклеры ели, — машинально внесла поправку «беспечная», вспомнив мудрый хлопушинский совет.

— Приятного аппетита! — усмехнулся слуга закона. — Рядом гибнет человек, а вы в святом неведении пирожными наслаждаетесь. С завязанными глазами и заткнутыми ушами. Нехорошо!

И тут вдруг помреж разозлилась. Да какое право имеет этот прыщ ментовский так разговаривать! Она, между прочим, уже монтажные листы составляет, с талантливыми людьми работает, со знаменитостями запросто общается. А над ней, точно над глупой девчонкой измываются? Какого черта?! Вся ее вина — в лишней рюмке, к летающим телам это никакого отношения не имеет. Мало ли кто вздумает сигануть из окна, каждого за подол не ухватить! А безвинного винить — куда как проще, чем виноватого найти.

— Мы в это время не «наслаждались», как вы изволили заметить, а обсуждали прошедший съемочный день, — сдержанно пояснила киношная дока, — составляли план работы и оговаривали график монтажей. (Пусть знает, что здесь не праздно шатаются — вкалывают без продыху. И процесс этот не остановить ни живым, ни покойникам). Шло творческое обсуждение, в котором заняты и слух, и зрение, и мысль, если это вам о чем-то говорит. Для любопытства места, извините, не остается — во-первых. Во-вторых, то, о чем вы меня допрашиваете, случилось в другом крыле здания, и видеть, как вы говорите, этот «трагический случай» физически невозможно. А в бар мы не ходим, перекусываем на ходу: времени нет. Понимаете? — да, именно так следовало ответить: спокойно и с достоинством. Во всяком случае, не хуже, чем у Голсуорси. [1]

1

Джон Голсуорси - английский писатель.

Следователь промолчал, с интересом разглядывая нахохлившегося «творца». Усмехнулся недоверчиво.

— Не надо горячиться, вас ни в чем не обвиняют, просто напоминают о гражданском долге, — потом уткнулся в свои каракули. — Свободны! — и выдал, забормотав по-стариковски в спину. — Не смотри высоко: глаза запорошишь, — философ хренов.

Местная система сработала эффективнее ментовской, и к вечеру, когда они перекуривали на лестничной площадке, Хлопушина посвящала Кристину в детали происшедшего. Трагическая случайность, никакого злого умысла, тем более, убийства. Боже сохрани!