Барракуда

От стыда Кристина готова была провалиться сквозь землю. «Господи, ну что несет?! Неужели не соображает, как этим показным смирением унижает себя и меня! И отца, который всегда оставался гордым и никому не плакался в жилетку. До конца, до этого проклятого стола, на котором сейчас лежал».

Она подошла к матери и взяла ее за руку.

— Здравствуйте. Спасибо, что пришли. Все нормально, прорвемся. Пойдемте, я вас провожу.

— Дочка, — ахнула мать, — как ты можешь так говорить?

Ордынцев посмотрел на невозмутимую девушку, и в его глазах мелькнула жалость, совсем не похожая на соболезнование.

— Не волнуйтесь, Мария Павловна. Все образуется, жизнь продолжается. Надеяться на лучшее следует даже вопреки надежде. У вас замечательная дочь, вы можете ею гордиться.

— Да-да, спасибо. Жаль, что вы не знали Диму. Мне кажется, вы чем-то похожи с ним. Муж очень любил Кристиночку, — зарыдала мать в носовой платок.

— Евгений Александрович, пойдемте! — дернула за рукав Кристина.

— До свидания, — неловко поклонился Ордынцев. — Надеюсь увидеться не при столь скорбных обстоятельствах.

Ответ режиссер не расслышал, «правая рука» уже подталкивала знаменитость к двери. Следом плелись Ольга и Фима.

— Извините, — бормотала молодая хозяйка, роясь в ворохе одежды на вешалке, — и спасибо, что пришли. Хотя можно было не беспокоиться. Мы справимся.

— Что ты ищешь? — спросила Ольга.

— Куртку. Хочу вас проводить.

— Не нужно, — остановил суетливую руку Ордынцев. — Мы на машине, она у подъезда, — и ласково сжал пальцы. — Ты молодец, Кристина Дмитриевна. Держись!

— Я завтра выйду на работу, — «Гадство! Губы совсем не слушаются, дрожат, проклятые, как не застывший холодец. Отец такой любил. Он терпеть не мог крепкий студень. Обзывал его «подошвой резиновой».

— Ты лучше пореви, — шепнула, обнимая, Ольга, — при стрессе слезы лучше валерьянки.

— Ага, — кивнула она китайским болванчиком. Эту безделушку с узкоглазой головкой-качалкой притащил когда-то из комиссионки отец. «Девчонки, я приволок вам иностранца! — гордо доложился с порога. — Классный мужик!» «Музык!» — завопила счастливая трехлетка, цепляясь за отцовские колени. Это было сто лет назад.

— Держись, Криська, — похлопал по плечу Фима. — Что делать, рано или поздно мы все туда уйдем.

— Ага, — дернулись губы. — Не зови меня только так, хорошо?

Он кивнул и открыл входную дверь.

— Заметано. До завтра.

С этой женщиной она столкнулась на пороге гостиной, где лежал отец. И как-то сразу поняла, кто проскользнул в их дом. «Гадина, — хотелось закричать ей, — воровка, подлюга! Это из-за тебя он умер!»

— Простите, — тихо извинилась женщина с прозрачными зелеными глазами, задев нечаянно локтем, и вышла. Кристина молча посмотрела вслед.

* * *

…Она ненавидела собственную мать. Ужасалась, кляла себя последними словами, но изменить ничего не могла. Дочь презирала Марию Павловну за наслаждение, с которым та играла роль безутешной вдовы, горячо любимой мужем при жизни, за облегчение, легко читаемое в материнских глазах, за веселые нотки дома и скорбные на людях, за фальшь и лицемерие, выпирающие из нее, как жирные телеса из корсета. Одним словом, за предательство, на которое мать оказалась щедра. Этим предательством залило собственную молодость Марии Павловны, память мужа, дни, когда дружная семья принимала гостей, вечера с чаепитиями на кухне — всю жизнь, до того самого вечера, в который отец ушел из дома.

«Я бы тоже ушла, — мрачно думала Кристина, вперившись в черную ворону за окном, — да только некуда». Вспомнилась зеленоглазая женщина. «Интересно, чем эта анестезиолог сейчас занимается? Усыпляет, спит или вспоминает отца? Не красавица, не первой молодости, разве что фигура ничего, но есть в ней что-то… То ли ангел, то ли черт, но кто-то явно засел в этой серой мышке. На таких «безобидных» у мужиков слепнут глаза, у баб клинит интуиция. От них бежать надо, давать деру без оглядки или обходить за версту. Обойти отец не смог, а бежать, как выяснилось, он был готов только из собственной дома».

— Окалина, не уходи, — приказал заглянувший в дверь Ордынцев, — разговор есть.

— Хорошо, Евгений Саныч.

Мысли резво скакнули к режиссеру. И не мудрено: знаменитость в последнее время частенько озадачивала. У Евгения Александровича явно было что-то на уме, но с каким знаком — вопрос на засыпку. На «плюс» тянули редкая улыбка, такт и скрытое сочувствие. Минус выдавали официальный тон и полный пофигизм к своему ассистенту. Ольга уже не ехидничала — молчала, но это молчание только злило. «Уж лучше бы трепалась!» — вздохнула Кристина и двинула в монтажную, где полным ходом лепили очередную нетленку. Уже за дверью услышала телефонный звонок, пришлось возвращаться.

— Творческое объединение «Экран».

— Привет творцам! — радостно оглушила трубка.

— Господи, ты что орешь-то так?

— Настроение хорошее! Вот, звоню поделиться.

С Любаней они были в детстве не разлей вода. Сидели за одной партой, на пару делали уроки, обожали домашние совместные обеды и часто ночевали одна у другой, легко получая от родителей согласие. Отец, правда, относился к Любочке с прохладцей, это, кажется, единственный случай, когда он не разделял восторгов дочери. Зато мать умилялась темноволосой, кареглазой пампушкой, какой Любочка была в детстве. «Тебе бы, Кристина, такой аппетит. — завистливо вздыхала Мария Павловна, наблюдая, с каким удовольствием поглощает маленькая гостья все, что выставлялось на стол. — Умница, — хвалила ее хозяйка, — будешь хорошо кушать, вырастешь большой и красивой!» Прогноз, увы, не оправдался. Девочка выросла невысокой худенькой дурнушкой. Когда месяц назад Кристина случайно столкнулась с ней нос к носу на улице, обалдела, услышав от незнакомой девицы «привет, Калина!» Так мог звать единственный человек в мире — Люба Каткова, но узнать миленькую толстушку в невзрачной пигалице было сложно. Катковы переехали в свое время из коммуналки в отдельную квартиру где-то на зажопинских выселках. Расставаясь, подружки рыдали, клялись друг другу в вечной любви. Однако после разлуки быстро успокоились и забыли про детские клятвы. Случайная уличная встреча напомнила то сладкое время, и дружба воскресла. Люба училась в МИСИ, на стройку не рвалась, а секреты строительства интересовали лишь как средство добычи материала для нежных Катковских страстей. «Калина, ты полная дуреха, что не пошла в строительный, — корила подругу будущий прораб, стреляя глазками по сторонам. — У вас, гуманитариев, наверняка, мужской дефицит: на десять девок один парень. А у нас этого добра, что песку морского. Бери — не хочу!» — и заливалась игривым хохотом. Веселая энергия била из губастенькой Любочки, точно фонтан в ЦПКО. Именно фонтанирующая жизнерадостность, а вовсе не мышиная мордашка заставляли сыпаться «песок» к кривоватым ножкам. Топтать «песок» Любаня любила.

— Калина, ты должна меня выслушать! — потребовала Каток. — Только тебе могу доверить я свою девичью тайну.

— Меня уже нет, я в монтажной, — но легче танк остановить, чем заставить умолкнуть Любаню.

— Какой монтаж?! Не будь занудой, Калинушка. Меня терзают роковые страсти! Надеюсь…

— Надеюсь, вечером мне позвонят клочки. Пока! — «зануда» стукнула по рычажку. Невежливо — никто не спорит, но только так можно тормознуть Каток. К счастью, Любаня обидчивостью не страдала.

В монтажной было шумно. Ордынцев что-то объяснял Михал Анатольичу, не отрывая глаз от мониторов. Пожилой флегматичный Анатольич, не впервой работавший с режиссером, согласно кивал, подергивая мочку уха. В углу за маленьким столиком колдовала с чайником Ольга. За пультом сидел второй монтажер, Яша, и, держа руку на микшере, мурлыкал себе под нос. Уши забивала мониторная разноголосица. Все как всегда, и каждый раз по-новому. Молодой ассистент режиссера до сих пор не могла привыкнуть к этому чуду, когда из ора, беготни, суеты, бессонных ночей, споров и беспрекословного подчинения рождается узкая нитроцеллюлозная лента, способная заставить других смеяться и плакать. И она, Кристина Окалина, причастна к этому рождению. Что может быть в жизни прекраснее!

— Привет, — улыбнулась второй режиссер, — кофе будешь?

— Ага! — Кристину грызанула совесть. Как можно раздражаться на Олю? Язык у нее, конечно, как бритва, но сердце доброе. Да и режет она, если честно, правду. Просто правда эта не нужна никому. — Долго еще?

— Заканчиваем. А ты Евгения Саныча ждешь?

— Ага! Сказал, разговор есть.

Хлопушина молча кивнула и налила в стакан с темным порошком кипяток.

— Без сахара?

— Ага.

— Устала?

— Ага, — призналась словесная растеряха.