Барышня

На Климентину Петровну было больно смотреть. Круглые очки ее в тоненькой золотой оправе запотели изнутри, и слезы, прозрачные хрупкие слезы, проделали маленькие бороздки внутри очень нежной и розовой пудры. Климентина Петровна учила оболтусов танцевальному мастерству, а младшие классы еще и гимнастике. Но младшие – что! А вот старшие, у которых уже пробивались усы, голоса были лающими, сорванными, как у дворовых псов, буквально свели Климентину с ума. Похабным свели, издевательским образом. Писали любовные письма с намеками, совали под дверь георгины и флоксы, сорванные в дворовом палисаднике, назначали свиданья на Патриарших прудах и прочих таких же укромных местечках. Климентина прибегала к Александру Ефимовичу и плакала на его плече. Александру Ефимовичу она годилась в дочки. Подлецы были неуловимы, следов никаких не оставляли, да хоть и оставь они этих следов видимо-невидимо, пороть по закону нельзя, запрещается. Исключить, правда, можно, но против этого у Александра Ефимовича был решительный протест: исключишь мерзавца, а он – на войну! Нет, лучше пускай Климентина рыдает.

– Ну, что там сегодня? – грустно сказал старый, обрюзгший, седой, с маленькими и добрыми, в густых ресничках глазами Александр Ефимович.

Климентина Петровна вынула из сумочки скомканное письмо и мокрой от слез рукой протянула его попечителю.

«Богиня, королева сердца моего! – было написано большими, отвратительно кривыми и словно бы пьяными печатными буквами. – Если вы не желаете смерти вашего раба и безумно влюбленного в вас человека, приходите сегодня в восемь часов вечера на Собачью площадку, где я буду ждать вас. Мой случай отчаянный, ибо если вы откажетесь вместе со мною, рабом вашим, испить нынче вечером чашу блаженства, то я недолго задержусь на этом свете. Пока жиды и прочие интеллигенты не погубили окончательно святую нашу Русь, я должен успеть послужить ей. И поверьте, сударыня, когда бы не съедающая меня страсть к вам, я бы уже давно пал смертью храбрых на поле боя, давно обагрила бы землю моя православная русская кровь. Итак, теперь слово за вами. Лобзающий ручки и ножки ваш раб, верный рыцарь В.В.».

– Ох, господи, гадость какая! – вздохнул Александр Ефимович.

– Я больше не могу! – простонала Климентина Петровна, хватаясь узенькими руками за свои пушистые кудрявые виски. – Они меня сводят в могилу!

– А вы успокойтесь, родная моя, – попросил Александр Ефимович и вытер носовым платком сильно вспотевший лоб. – Дрянное, однако, письмишко. «Жиды и интеллигенты…» Однако! Кто же на них так влияет?

Климентина Петровна перестала всхлипывать и тупо смотрела заплаканными, теперь уже без очков, глазами на высунувшийся из-под фланелевой серой юбки кончик своего очень маленького, почти детского башмака.

– Такие убить могут, – вдруг вздрогнув, сказала она. – Мы думаем с вами, что всё это шутки, а они возьмут ружье да и застрелят.

Александр Ефимович тяжело задышал.

– Нет, тут я отнюдь не согласен, – ответил он и опять крепко вытер лоб свернутым в трубочку носовым платком. – Между убийством и гадким письмецом – дистанция огромного размера. Что это вы такое говорите?

Хрупкая, изящная, с носиком-пуговкой, с вишневыми от слез щеками, Климентина Петровна была похожа на девочку, и очень хотелось успокоить ее, тем более что с такой вот ребяческой и нежной внешностью она сама зарабатывала себе на хлеб, жила нелегко и, несмотря на частые слезы, была и сильна, и добра, и вынослива, хотя простодушна до крайности.

Александр Ефимович хотел еще что-то добавить, но тут зазвенел звонок, и по всему зданию прокатилась грохочущая лавина: прыгая через несколько ступенек, скользя по перилам, стуча каблуками и медными набойками на них, учащиеся гимназии Флерова в своих серых формах наполнили здание, любовно спроектированное Николаем Ивановичем Жериховым, и с ревом, подобным морскому, с раскатами, воплями, свистом и лаем рванули по всем этажам, сверкая белками озлобленных глаз и распространяя вокруг запах своего молодого горячего пота.

– Вы их любите? – спросила Климентина Петровна. – За что вы их любите? Они же ужасны!

– Не все, – тихо ответил Александр Ефимович. – Не все, не всегда. А любить совсем не обязательно за что-то. Когда вы повзрослеете, моя дорогая, и наберетесь жизненного опыта, вы согласитесь со мной, что любить можно просто за то, что все мы когда-то родились и непременно когда-нибудь умрем. – Он усмехнулся. – Нет никого, кто бы с этим не справился.

Климентина Петровна тоже усмехнулась.

– По-вашему, это – резон для любви?

– А ей и не нужно резону, – ответил Александр Ефимович. – И это вы тоже поймете.

– Сегодня свиданье с «алферовками», – помолчав, сказала Климентина Петровна. – Десять – наших, десять – девочек.

– Опять на Арбате?

– А где же? Пойдете?

– Придется пойти, – вздохнул Александр Ефимович. – Алферовых очень люблю, уважаю сердечно. А что нынче будет?

– Посылки собираем на фронт для Земского совета. Пора отправлять.

– Ну, и с богом. Так значит, до вечера? А денег откуда набрали?

– Ну, как же! Обухова пела.

– А слушали как?

– Да как? Как обычно. Один Мясоедов ужасно проказничал.

– Ах да! Мясоедов…

Климентина Петровна ярко покраснела и отвернулась.

– Его бы убрать куда-нибудь, Александр Ефимович! Он просто чудовище!

– Чудовище. Верно, – грустно согласился попечитель и вдруг сверкнул на Климентину Петровну умными глазами. – А это письмо… Оно, кстати…

– Я и сама так подумала, – опустила кудрявую голову Климентина. – Уж больно он нагл!

– Я за ним понаблюдаю вечером. Что, и Наденька придет?

– Обещалась. С гитаристом. И петь опять будет.

– Ну, добре. – Александр Ефимович встал, провожая ее. – Глазки вытерли? Вот и умница.

С наступлением войны две самые известные московские гимназии – женская Александры Самсоновны Алферовой и мужская Флерова Александра Ефимовича – заключили перемирие. Мальчишки перестали закидывать барышень снежками по дороге из гимназии, на катке помогали застегивать на хрупких девичьих ногах жесткие крепления и – что самое важное – затеяли общее дело: помощь фронту. И дело оказалось не только веселым, но даже таинственным, с присутствием риска и многих опасностей.

Строение номер 14 на Арбате поражало своею величавою барственной пышностью: балкон, шесть колонн на балконе, высокие окна и лев, золотой и насупленный, прямо у входа. На самом деле дом был не каменным, а деревянным, оштукатуренным. Под пышным ампиром – обычные бревна. Выбрала этот дом для встреч алферовских барышень с флеровскими сорванцами сама Александра Самсоновна. Она и всегда торопилась в решениях, но рядом был муж, Александр Данилович, он сдерживал, он поправлял.

– А как с привиденьями, Шура? – спросил Александр Данилович.

Дело еще и в том, что дом под номером 14 называли «домом с привиденьями», и даже разносчики обходили его стороной. «Туда попадешь, а обратно не выйдешь!»

История вкратце такая. В 1842 году дом номер 14 перешел во владение надворной советнице Александре Оболенской, и всё вроде шло ничего, пока не случилось, уже через много лет после смерти советницы, самоубийства на любовной почве одного из ее потомков, молодого князя Оболенского. Отец его после такого несчастья из дома тотчас переехал и носу туда не показывал, но въехал в него его брат, Михаил, и въехал с подругой, вдовою умершего князя Хилкова. От князя осталось невероятное количество самых разных вещей и предметов, представляющих огромную художественную ценность: ковров и посуды, фарфора, картин. Одних только ламп – три десятка, не меньше. Ну, въехала с этим добром, значит, пара. Вдова на вдову не похожа нисколько. Ходила при слугах в прозрачном халате. Еще башмаков не сносила, в которых – как сказано в пьесе? – а жить торопилась. И жили неплохо, но стало им тесно, добра слишком много. Вдова заявляет: «Ах, я не могу! Задыхаюсь, Мишанчик! Сплошные скульптуры!»