Барышня

Сказано – сделано: переселились в дом Оболенского на Сивцевом Вражке. Присматривать за арбатским добром оставили камердинера покойного князя Хилкова и пару лакеев. Оболенский, завладевший и вдовьей душой, и ее пышным телом, отдал распоряжение камердинеру начать продажу наследственного добра, и в дом повалило видимо-невидимо всякого народу, начиная от коллекционеров и кончая приказчиками. Лакеи дурили старика-камердинера изо всех сил, а сами тащили добро почем зря. Потом забрались ночью воры. Опять же неясно: то ли и впрямь воры, то ли лакеи всё это подстроили. Начали стаскивать с потолка сказочной красоты фарфоровую лампу, разбили. Порезали руки. Уйти-то ушли, а кровь со стола и не смыли. Вот с этой крови и пошло: зарезали в доме четырнадцать! Многих зарезали!

Теперь, зимою 1916 года, проклятый дом, обросший легендами, слухами, страхами, вообще пустовал. Никто в нем не жил, однако протопить хотя бы столовую было нетрудно. Дрова приноси – и топи на здоровье.

На этот дом и положила свой бархатный карий глаз неугомонная Александра Самсоновна, и в нем начались чаепития, очень по военному времени скромные: варенье из слив да ржаные сухарики. Варенье варила сама Александра Самсоновна на даче своей рядом с городом Пушкино. Хватало обычно на целую зиму. Целью еженедельных чаепитий было, во-первых, доказать всей Москве нравственную правоту педагогов Алферовых, состоящую в том, что молодые люди от пятнадцати до семнадцати лет и молодые девушки того же цветущего возраста могут (и более того, должны!) проводить вместе как можно больше свободного времени, поскольку только это полезное, ко взаимному удовольствию и уважению проведенное время и позволит им избавиться от мутных мыслей и нечистых поползновений. Александра Самсоновна и Александр Данилович, поженившиеся очень рано (ему было двадцать, а ей – восемнадцать), искренне считали, что в человеке не заложено природой ничего дурного, а всё, что в нем дурно, исходит от общества.

Встречи «алферовок» с «флеровскими» поначалу носили несколько нервный характер, поскольку не привыкшие к женскому обществу юнцы то сильно потели и сжимали под столом свои грубым волосом поросшие кулаки, то глупо дерзили, то очень уж пялились. «Алферовки» же были девицами весьма самостоятельными, Александру Самсоновну уважали, Александра Даниловича обожали, читали, как требовал того Александр Данилович, прекрасные русские книги, решали, как настаивала на том Александра Самсоновна, трудные математические задачи и были вообще очень жизни открыты. Почти ничего не боялись. Как это часто бывает, они в свои пятнадцать лет были гораздо старше и опытнее душою, чем те же мальчишки с их лающим басом и грубыми пальцами.

Дина Зандер, после смерти своего отца поступившая в гимназию Алферовой, считалась красавицей. При этом некоторая загадочность окружала ее. Все знали, что до двенадцати лет Дина с родителями жила за границей, что у матери ее прежде была другая семья, и теперь, овдовев, она вместе с Диной вернулась обратно в свою прежнюю семью, где у Дининой старшей сестры, Тани Лотосовой, без всякого мужа родился ребенок. Конечно, было бы безумно интересно выяснить некоторые подробности – особенно про то, как романтично и незаконно появился на свет этот самый ребенок, – но Дина молчала, а если ее вдруг о чем-то спрашивали, могла полыхнуть голубыми глазами с такою не девичьей силой и злостью, что спрашивать больше уже не хотелось. Неудивительно, что, как только мужская и женская гимназии начали свой совместный проект помощи фронту, у Дины Зандер сразу же появились поклонники среди флеровских шалопаев. К тому же она сочиняла стихи.

Как я хочу забыть о горе,Когда я слышу Дебюсси,Когда я просто вижу: море,И ветер чувствую в горсти!

Сочинять хотелось очень, но не всегда было понятно, о чем. Стишков в гимназических альбомах она не терпела. Призрак отца категорически не желал появляться и ничего путного не подсказывал: отец и при жизни был молчалив, а тут уж, после смерти, подавно. Зимою случилось событие: судьба подарила ей дом с привидениями, где каждую неделю ее поджидали десять, а то и двенадцать юношей, высоких и низких, в очках и лохматых, веселых и тихих, блондинов, брюнетов, – все в серых гимназических формах, перетянутых ремнями с большими серебряными пряжками. Как только она появлялась в дверях, они опускали глаза на секунду. Поскольку она ослепляла собою.

Сегодня вечером нужно было упаковать подарки в армию, купленные на деньги от благотворительного концерта, в котором вместе с тремя «алферовками» выступила сама Надежда Обухова, и завтра отправить посылки на фронт. Гостиную в доме номер 14 протопили как следует, варенье уже золотилось в одной из оставшихся от покойного Хилкова вазочек. Имущество, надо сказать, было в идеальном порядке: дом стоял закрытым, ключи имелись только у Алферовых, а так, чтобы грабить, ломать, безобразничать, – такого еще не случалось. Не те времена. Сначала, как обычно, пили чай и грызли сухарики. О войне не говорили, потому что на уме у «алферовок» было другое: ехать летом на покос в сельскохозяйственные дружины (рабочих рук не хватало катастрофически!) и там обучать крестьян грамоте. Александр Ефимович, попечитель, разработал целую методическую программу обучения взрослых людей и в прошлую среду уже начал объяснять основные ее положения. Теперь он прихлебывал чай из княжеской чашки, блестел своими добрыми глазками и отвечал на вопросы. У девушек щеки горели. Идея покоса и помощи бедным крестьянам кружила их головы. К тому еще ждали, что с минуты на минуту придет Надежда Обухова, которая обещалась спеть прямо здесь, в доме с привидениями, «для своих», как она выразилась. Гимназист выпускного класса Павел Мясоедов, с сальным пробором на голове и большой красной родинкой, которую очень хотелось сковырнуть, настолько неплотно она держалась под его густою бровью, не сводил с Дины Зандер зовущего взгляда. Изредка он переводил его на молоденькую учительницу танцев Климентину Петровну, и та вся сжималась, как лайковая перчатка, забытая в ливне на лавочке в парке по чьей-то небрежности. Дина Зандер, впрочем, не обращала на Мясоедова никакого внимания.

В восемь пришла долгожданная Обухова в сопровождении черноглазого, похожего на цыгана гитариста. За окнами арбатского особняка рвалась и стонала метель, и тускло-золотыми пятнами мигали городские фонари, и нежный, немного кровавый огонь из кабинета покойного князя Хилкова, не отопленного, но освещенного привезенной из арабских земель ажурною бронзовой лампой, пел что-то свое, пел кровавый огонь, и пела метель, и стонала от боли, и всё это было пока еще – жизнь, пока еще – чай со сливовым вареньем…

Обухова сняла с черных, запорошенных снегом волос каракулевую шапочку, стряхнула снег с каракулевой шубки. Широкое смуглое лицо ее было серьезным, неулыбчивым, брови блестели от снега.

– Ну, много собрали? – спросила она, обращаясь к Александре Самсоновне. – На сколько посылок хватает?

– С бельем – на шестнадцать, – ответила Александра Самсоновна, – а если кисет да махорку, так даже на тридцать, я думаю, хватит.

– Негусто, – нахмурила брови Обухова. – Ну, что будем петь?

Гитарист усмехнулся. Обухова через плечо посмотрела на него царственно.

– Однако не очень части-то, Алеша, – негромко сказала она, и он наклонил свою цыганскую голову, смирными собачьими глазами отвечая ее взгляду.

Алферовки переглянулись.

– Дре-е-емлют плакучие и-и-ивы, – чистым и светлым голосом запела Обухова, – тихо склонясь над ручье-е-ем…

Мясоедов откашлялся. Александр Ефимович строго посмотрел на него.

– С такой бы певичкой да ночью… – пробормотал про себя Мясоедов.

– Сейчас же пойди вон отсюда! – шепотом приказал Александр Ефимович. – И чтобы я больше не слышал, не видел…

Мясоедов встал, заскрипев стулом, накинул шинель, на бровь с красной родинкой сбоку надвинул фуражку и вышел вразвалочку, мягко качаясь.

– Где ты, голубка родна-а-я? – пела Обухова. – Помнишь ли ты-ы-ы обо мне? Так же ль, как я, изныва-а-а-я, плачешь в ночно-ой тишине?

В кабинете покойного князя Хилкова часы пробили двенадцать. Расходиться не хотелось. Посылки солдатам-защитникам упаковали, обвязали веревками, чтобы по дороге не высыпалась махорка. Обухова, завернувшись в пуховый платок, сидела на низенькой табуретке у печи и сурово смотрела в огонь. По смуглому лицу ее скользили тени.

«О, как ее любят, должно быть!» – вдруг вся содрогнувшись, подумала Дина.

Гимназист со странной фамилией Минор дотронулся до ее локтя.

– Я знаю, что вы стихи сочиняете, – пробормотал он. – Не желаете ли пойти на закрытый поэтический вечер? Двое очень великолепных поэтов выступят. Из крестьян.

– Крестьяне? – надменно переспросила Дина Зандер. – А что это значит – «закрытый»?

– Вот вы посмотрите. – И робкий сутулый Ванюша Минор протянул пригласительный билет.

На белой бумаге с изображением большого крестьянского лаптя в левом углу и двух обнявшихся ветвями весенних берез – в правом наклонными буквами было напечатано следующее: «Совет литературно-художественного общества «Страда» приглашает Вас на закрытый вечер, посвященный произведениям народных поэтов Н.А. Клюева и С.А. Есенина, имеющий быть в четверг, 18 февраля 1916 года, в 8 час. вечера в помещении об-ва «Страда», ул. Серпуховка, 10».