Барышня

– Ужасно! – внимательно глядя на торопливого и неловкого Минора, пробормотала Дина.

– А Жорка всё бросил, уехал на хутор, говорит, что вернется и отомстит, кому надо. Не дам, говорит, нашу фамилию позорить! Мы, Мясоедовы, русские, православные, мы патриоты, не немцы какие-нибудь и не евреи. Живет теперь на хуторе у безносой бабы, спит с ней, говорят, целыми днями под яблонькой или на соломе, пьет беспробудно, в мужицких уток камнями со скуки кидается…

– Какой он гадкий, однако! – с сердцем сказала Дина.

Минор опустил голову.

– Вы с ним поосторожнее. Он упрямый, как бык. Сказал, что будет вас всю жизнь добиваться…

– Меня? Добиваться?

Минор огненно покраснел.

– Я вас предупредить хотел. Потому что он злой сейчас, Жорка. Денег нету, ничего нету. В армию не взяли, зрение у него никудышное. Он вот за лето сил наберется и…

– И что? – презрительно спросила она.

– Не знаю я, что! – со слезами в горле прошептал Минор. – А только вы с ним осторожнее.

– А вон и сестра моя вышла! – отвернулась Дина. – Ну, наконец-то! А то мы с Илюшей заждались. Спасибо вам, Ваня, вы – милый.

* * *

Вечером того же дня Таня всё-таки вырвалась на Малую Молчановку. Они уже три дня не видели друг друга. Три дня бесконечно тянулись. Александр Сергеевич был немного пьян, как это стало часто случаться с ним в последнее время. Пьяный, он становился веселее и раскованнее, чем обычно, но это веселое сумасшествие, которое всякий раз появлялось в его глазах, болезненно настораживало Таню, и даже телесная близость не приносила ей всегдашнего счастья.

Александр Сергеевич, как всегда, крепко обнял ее прямо в прихожей, темной оттого, что во всей квартире были задернуты шторы, и прохладной, быстро снял с нее шляпу, обеими руками закинул назад ее голову и несколько раз крепко поцеловал в губы и глаза.

– А ты загорела немножко! – радостно сказал он и погладил ее по спине. – Загорела, потолстела! А как с молоком? Всё в порядке?

Тане всегда становилось неловко, когда он спрашивал ее о вещах, связанных с кормлением Илюши или еще с какими-то физическими подробностями, и она всякий раз краснела и отмалчивалась, вызывая его насмешки.

– Ну, ну! Испугалась! Ей-богу, не понимаю! Что я такого спросил неприличного? Ребеночка ты родила самым натуральнейшим образом, не аист принес, молока у тебя – слава богу, опять на троих хватит! Кормилицу выгнали. Чего ж ты стесняешься? Тем более доктора?

– Прошу тебя, Саша, не надо… – проговорила она, отворачиваясь.

– Не надо – не буду. Ты чаю-то выпьешь? А может быть, сразу…

И он блестящими взволнованными глазами показал на маленькую комнату.

– Как хочешь, – тихо ответила она.

– Нельзя же думать только обо мне! – засмеялся он. – Я-то всё время хочу, а как тебе лучше? Ты дама, вот ты и приказывай.

И опять ей стало неловко, неприятно: он невольно подчеркивал сейчас то, о чем ей хотелось забыть, не думать – об этом ее двусмысленном, ужасном положении.

– Пойдем, пойдем, выпьем чаю, – угадав ее мысли, заторопился он. – Горячего чаю с лимоном и с бубликом. Хочешь?

Она улыбнулась сквозь готовые слезы.

– Да, очень хочу.

В столовой висел карандашный портрет доктора Усольцева, сделанный художником Врубелем и подаренный, как уже знала Таня, Александру Сергеевичу на его сорокалетие. Странная сила, исходящая от этого рисунка, заново поразила ее.

– Как он мог отдать тебе такую памятную вещь! – воскликнула она наивно. – Неужели он не дорожил этим? Ведь Врубель – такой знаменитый!

– Во-первых, это не единственный карандашный портрет Усольцева, сделанный Врубелем, – возразил Александр Сергеевич. – А кроме того, я не исключаю, что доктор слишком сильно устал от своего знаменитого пациента. Врубель прожил в его клинике почти пять лет с небольшими перерывами, там же и ослеп, там же и умер. Вместе со своим демоном.

– Картины, где демон, ты хочешь сказать? – она испуганно округлила глаза.

– Да если б – картины! – вздохнул он. – У каждого свой демон, к несчастью. Мы – люди здоровые, мы его не видим. А больному человеку он открывается. «Ты же больной, ну и спишут меня на твою болезнь!» Придет, шаркнет копытом: «А вот и я! Мое вам почтение!»

Александр Сергеевич засмеялся, но Таня заметила, как его всего передернуло.

– Ты был знаком с Врубелем, да?

– Я видел его. Один раз. Я своего больного перевез тогда к доктору Усольцеву в клинику, и он повел меня к Врубелю. В качестве коллеги, разумеется. Прекрасная была клиника, всё устроено как в обычном семейном доме…

– Каким же он был, этот Врубель?

– Таким же, как все наши больные: слабый, худой, застывший. Вдобавок еще и слепой. Несчастный слепой человек. Говорил какую-то ерунду, всё время повторял одно и то же. Короче, такой же, как все.

– Ты говоришь, что Усольцев уставал от него?

– Усольцев его очень сильно жалел. У людей, не имеющих отношения к искусству, есть простодушное представление, что люди искусства – почти небожители. У Врубеля были самые что ни на есть банальные галлюцинации: нет ничего банальнее, чем видеть черта, уж ты мне поверь! Но поскольку тут оказался замешан Лермонтов, и черт стал не чертом, а демоном, да и к тому же Врубель его без конца изображал то на холсте, то на бумаге, Усольцеву казалось, что он присутствует при каком-то высоком откровении. Поэтому он часами сидел с Врубелем у себя в гостиной, слушал его этот бред, потом записывал этот бред для потомков… Сам чуть не свихнулся.

– А у тебя, – прошептала Таня и прижалась лицом к его плечу, – тоже есть демон?

– Да, есть, – быстро ответил он, и она удивилась, подняла голову, чтобы увидеть его лицо: лицо было испуганным. – Но у меня не демон, а демониха.

Она хотела засмеяться, думая, что он шутит, но смех застрял в горле.

– Скажи мне, – вдруг сказал Александр Сергеевич, – Илюша похож на отца?

Таня покраснела до слез.

– Когда ребенок такой маленький, трудно сказать… Не знаю. Наверное, похож.

– Не дай бог, тоже будет актером! – улыбнулся он.

– Что ж тут такого плохого? – нахмурилась она.

– Я разве сказал, что плохого? Я только сказал: не дай бог.

Она сглотнула слезы и быстро надкусила бублик, чтобы он ничего не заметил.

– Сашенька! – И слезы полились. – Я иногда совсем не понимаю, о чем ты. Я, наверное, глупая, бестолковая, и тебе должно быть скучно со мной! Но я тебя очень люблю, и я за тебя, за Илюшу…

Она не договорила и расплакалась.

– Ну, вот, доигрались! – воскликнул Александр Сергеевич. – Иди сюда, моя маленькая, дурочка моя драгоценная, девочка, родная моя…