Баржа Т-36. Пятьдесят дней смертельного дрейфа

– А я все никак не могу взять в толк, почему ты на татарина не похож, – сообразил Серега. – Вроде должен, а не тянешь…

– У меня всю жизнь какая-то неразбериха, – усмехнулся Ахмет. – Переезжали по району несколько раз, даже в пионерах не был, представляете? Ногу сломал, год сиднем сидел, на дому учился, все сдал, а в пионеры не приняли. Обидно, черт возьми.

– Зато меня дважды принимали, – похвастался Федорчук.

– Серьезно? – удивился Филипп. – Понравилось, что ли?

– Пришлось. Нас ведь в сорок первом из Донбасса эвакуировали, фриц туда подходил. До пятидесятого года на окраине Куйбышева жили, в частном секторе. С голодом, кстати, в Поволжье все нормально было – что после Гражданской, что после Отечественной. Прекрасно помню, как ведро картошки и пару кочанов на месяц тянули. А однажды к соседям с обыском пришли. Они на продуктовых складах работали, воровали тушенку – посадили все семейство. Вступил в пионеры, потом в семье изменились обстоятельства. Отец-фронтовик получил распределение в родное Сталино, бывшую Юзовку. Он же горняк у меня потомственный, специалист по прокладке горных тоннелей. Ну и покатили в Донбасс. Явился в новую школу, а там еще только принимают ребят в пионеры. Я давай им объяснять, мол, пионер я уже, а им запрос было делать лень. «А что, – говорят, – давай еще раз примем. Ты же не развалишься, нет?» Приняли, не развалился. Так с пятидесятого на Украине и остаемся – мама жива, отец тоже. После школы в шахту пошел, женился в тот же год перед армией на скорую руку. Вот отслужу, детишки пойдут.

– Главное, чтобы ты присутствовал при их зачатии, – сострил Полонский.

– Уж не волнуйся, буду присутствовать, – не обиделся Федорчук.

– А нас вот никуда не эвакуировали, – с нотками превосходства в голосе сообщил Серега. – Мы из Крюково. Это станция под Москвой, где фашисты себе хребет сломали. В аккурат до Крюково дошли, а вот дальше – хрен, остановили их, а потом назад погнали. Жалко, что мне только годик был, – пожаловался Серега. – А то бы тоже поучаствовал. В версте от станции мы жили, в погребе прятались. Старшая сестра меня туда затащила, когда маму взрывом убило. Так и сидели в погребе на трескучем морозе, а рядом бой шел, станция из рук в руки переходила. А потом подошли сибирские дивизии и погнали фрица к чертовой матери. Мне порой кажется, мужики, что я помню все эти бои. – Голос у Сереги сделался каким-то зачарованным. – Взрывы, якуты в атаку идут, сестренка меня собой прикрывает.

– Нормальная память на генетическом уровне, – сумничал Полонский. – А что отец?

– Вернулся после ранения в сорок втором. Тяжелая контузия, комиссовали. Он сейчас на станции работает, как и прежде, в паровозном депо составы формирует. Послушайте, пацаны, – Серега задумался. – Я вот тут размышляю… Нас ведь мертвыми объявят, разве не так? Восемь дней прошло, как мы пропали. Искали нас, должно быть – не нашли. Обломки кораблекрушения, вся фигня. Подумали, что баржа в шторм затонула и мы вместе с ней. Они же не знают, что мы тут плаваем… пока живые. Мы давно в нейтральных водах, кто тут станет нас искать? Что же получается? Теперь нашим родным похоронки пришлют? Мол, погибли чуваки при исполнении супруж… тьфу, воинского долга, вечная им память, все такое.

– Про то, что погибли, наверное, не напишут, – мрачно поведал сержант. – Пропали без вести. Мол, долго искали вертолеты, самолеты, катера, все подразделения Тихоокеанского флота. Ты прав, Серега, в нашей ситуации один хрен – что погибли, что пропали без вести. Объявят мертвыми, и все дела. Черт, ведь мать не выдержит! – Голос сержанта дрогнул.

– И у меня маман чувствительная натура, – помрачнел Филипп. – Хотя женщина морально крепкая, через такое прошла, мужиками руководить научилась. Вот и получил сынок высшее образование, епть его!..

– И у меня с отцом может всякое произойти. – Серега вздохнул. – Вроде держится, работает много лет, но сердце слабое, может не вытянуть.

– А у меня вообще жена, – жалобно протянул Федорчук. – И что ей теперь делать?

– Ну, свадьба не поминки, можно и повторить, – к месту пошутил Полонский.

Солдаты лениво похихикали под возмущенное гудение Федорчука.

– Но это полбеды, – добил товарищей Ахмет. – Мы служили в режимной части, пропали накануне важных учений, которые держало на контроле советское правительство. С одной стороны, мы могли, конечно, сгинуть в шторм, с другой стороны, могли и дезертировать с оружием в руках. Никто не видел, как баржу унесло в океан. А если видели, могли не заметить, что на борту остался караул. Нам ничто не мешало податься в бега, покинуть судно до шторма, отсидеться в скалах, пробраться на юг, вступить в контакт с японцами, которые часто вторгаются в наши территориальные воды, поскольку с какого-то хрена считают их своими. А если вскоре выяснится, что мы выжили в шторм и дрейфуем с оружием в направлении вероятного противника, то это еще один повод заподозрить нас в измене. Вот и получается, что нашим родным не только принесут печальные новости, но и будут проводить обыски в домах, допрашивать, мотать нервы. Наши имена будут сношать на всех углах, запишут в предатели.

– Но это же не так! – Серега привстал, исполнясь негодования. – Ты чего несешь, Ахмет? Мы же свои, советские, не предатели. Мы же за нашу партию, за Родину.

– С огнем комсомольским в груди, – поддакнул Филипп.

– Да хоть бы и так! – закипел Серега. – Глупо подозревать нас в государственной измене! Нас унесло штормом, мы ни в чем не виноваты.

– Это мы знаем, – вздохнул Ахмет. – А компетентные органы даже не догадываются.

– В борту есть пробоина, – напомнил Филипп, – свидетельствующая о том, что мы хотели выброситься на берег.

– Это положительный момент, – согласился Ахмет. – Но все равно как-то зыбко.

– А помнишь, Серега, мы как-то спорили, – напомнил Филипп. – В войну люди тысячами попадали в плен, и всех их автоматически объявляли изменниками Родины. Ты орал с пеной у рта, что это правильная политика партии.

– Разумеется, – фыркнул Серега. – Раз попал в плен, значит, предатель. Бейся до конца, погибни в бою, в крайнем случае застрелись, но только не попади в позорный плен.

– А то, что брали контуженых, раненых, кончались боеприпасы, нечем было обороняться и застрелиться, у людей просто не было сил и возможности что-то предпринять, – это ты в расчет упорно не брал. Мол, единичные случаи, нисколько не влияющие на общее положение дел.

– Ты к чему? – насторожился Серега.

– А ты подумай. Четверых караульных волей обстоятельств унесло в океан, они не предатели. Но хоть лбом о стену бейся, чтобы это доказать.

– Но это же другое! – возмутился Серега. – В нашем случае обязательно разберутся, поймут, что мы ни в чем не виноваты!

– Другое, говоришь? – хмыкнул Филипп. – Разберутся? А почему же в тех «единичных случаях» не разбирались? И не надо сваливать на неразбериху войны. Из немецких концлагерей в аналогичные советские людей отправляли пачками после войны, особо не разбирались. И не ори, Серега, что я антисоветчик, ничего подобного. О таких перегибах говорил еще Хрущев на двадцатом съезде. Партия согласна, что при Сталине переборщили, и нужно долго разгребать это дерьмо. Так что мои слова – никакая не крамола.

– Может, подеретесь? – с надеждой пробормотал Федорчук. – Хоть какое развлечение. Рыцарский турнир, то, се. Я вообще не понимаю, о чем вы тут надрываетесь. Конечно, нас найдут, во всем разберутся, сейчас же не война. Если не подохнем тут от голода, пока нас искать будут…

– А Гончарову-то досталось, поди, – сменил тему Ахмет и злорадно захихикал. – Будет знать, напыщенный гусак. Побежал к бабе, караул бросил, то есть грубо нарушил положение устава. А теперь ни караула, ни баржи. Пусть отвечает по всей строгости. Вы только прикиньте, пацаны. Органы будут досконально разбираться во всем случившемся, почему солдаты пропали, а он целый, где был, как допустил? Обязательно всплывет романтическая история, раскрутят весь клубок, красота! Жену его вот только жалко, несчастная женщина.

Тема оказалась занятной. Солдаты отвлеклись, припомнили похождения сержанта, который примчался на баржу за несколько минут до катаклизма, изгнанный девчонкой с красивым башкирским именем. То есть успел к самой раздаче. Он тоже ответил бы по всей строгости, а так обошлось. От коллектива не отрывался, отлично проводил время…

Вечером двадцать шестого января на судне воцарилась паника! Возмутителем спокойствия стал Серега Крюков. Он ворвался на кубрик, где товарищи пекли картошку, взбудораженный, весь на нервах, и стал орать, что с крючка минуту назад сорвалась громадная рыбина! Он ее почти вытащил, она болталась над бортом, упитанная, просто красавица, вдруг махнула хвостом, сорвалась и ухнула обратно в пучины! Вот несчастье! Возбужденные товарищи бросились на палубу, едва не затоптали его. Возможно, у Сереги действительно что-то сорвалось, рыбина сбежала в океан вместе с гвоздем и веревкой. На палубе валялась погнутая удочка-труба, а на ее конце болтался разлохмаченный обрывок. Серега в отчаянии плясал, хватался за голову, порывался перелезть через борт, испытывал такой трепетный экстаз, что товарищам пришлось его оттаскивать. Люди перегибались, всматривались в мутные воды.

– Она что, идиотка? – зачарованно шептал Полонский. – Клюнуть на голый гвоздь!

– Так она ни разу в жизни гвоздя не видела, – фыркнул Федорчук. – Вот и стало дуре интересно.

Серега отчаянно заикался, разводил руками, показывая, какая рыбина у него сорвалась. Люди возбудились, бросились за веревками, гнули гвозди, точили их о наждачный камень. Затулин притащил еще одно «удилище», насквозь проржавевшее и весьма похожее на коромысло. Крутили паклю, пожертвовав остатками свиного жира. Закинули обе удочки и напряженно уставились на воду. Временами поводили «леску», проверяя, не потяжелел ли гвоздь. Текли минуты, но ничего не происходило. Руки затекли от напряжения. Надежда сменялась разочарованием. Второй идиотки в обозримом пространстве не нашлось, а первая, видимо, была слишком испугана, чтобы дважды попадаться на одну и ту же удочку.