Баржа Т-36. Пятьдесят дней смертельного дрейфа

Рыба не ловилась, хотя Серега продолжал периодически забрасывать удочку. Несколько раз солдаты наблюдали за кормой плавники акул, но близко эти твари не подходили и преследованием не увлекались. Филипп и Федорчук соорудили из брезента навес перед рубкой, вбили в настил шесты, и теперь основную часть времени парни проводили на свежем воздухе, валяясь без движений на матрасах. В два часа дня по команде поднимались, брели в кубрик готовить очередной сапог. Животы давно ввалились, лица осунулись, истончалась кожа, обтянувшая скулы. Топорщилась растительность на лице. Движения становились замедленными, не поспевали за командами мозга.

23 февраля был обычный день. Солнце встало рано, озарило спящую четверку. Заворочался Ахмет, пополз подальше – в тень. Пробираясь мимо Сереги, он обратил внимание, что глаза у того открыты, с каким-то суеверным страхом взирают на товарища, а сам он не шевелится.

– Ты чего? – насторожился Затулин.

– Ахмет, я пошевелиться не могу, – испуганно прохрипел Серега. – Проснулся, а двинуться неспособен. Губы едва работают, голова не вращается. Страшно, на грудь что-то давит, дышать трудно.

По зову Ахмета проснулись остальные, подползли. Глаза у Сереги беспомощно вращались, кадык ходил ходуном. Он реально не мог пошевелиться, сколько ни тужился.

– Что ты чувствуешь, Серега? – хрипло спросил Филипп, растирая заспанные глаза.

– Тяжело, парни. Словно кто-то чужой здесь. Туша какая-то на меня уселась, грудь давит сильно.

– Давайте его поднимем, – предложил Федорчук. – Может, все само пройдет?

– Не надо, – испугался Серега. – Не трогайте, страшно. Ей-богу, мужики, никогда так не боялся. В ушах какие-то голоса, гудит все, сердце колотится.

– Все понятно, – шумно выдохнул Полонский. – Домовой поселился на нашей барже и взгромоздился Сереге на грудь, чтобы предупредить о надвигающемся худе.

– Да идите вы лесом! – Серега застонал, весь напрягся, побелел, но по-прежнему не мог пошевелить даже пальцем.

– О каком еще худе? – сглотнул Федорчук. – Куда уж хуже, чем сейчас?

– Действительно, Филипп, – нахмурился сержант. – Давай другую версию. Приличные есть?

– С позиции материализма, что ли? – догадался Филипп. – Да ради бога. Сонный паралич. То же самое, что лунатизм, только ровно наоборот. Может наступить после того, как заснешь, сразу, как только проснешься. Или во сне. Мышцы парализует, вот Серега и не может двигаться. Сонный ступор, проще говоря. Обычное явление, хотя и редкое. Случается при нарушениях режима сна. Ничего удивительного при нашем образе жизни. Да все в порядке, мужики, ничего с ним не стрясется. На спине не нужно спать. Лучше на боку.

– А что же делать с ним? – недоуменно спросил Федорчук.

– Само пройдет.

– Когда пройдет? – простонал Серега.

Филипп нагнулся над ним, потрогал взопревший лоб.

– Глазами подвигай.

Серега подвигал. Не помогло.

– Теперь открой рот и то же самое проделай языком.

– Издеваешься?

– Делай, говорю.

Серега разлепил обветренные губы и вяло пошевелил языком. Глаза у него при этом наливались злостью.

– Пошевели большим пальцем правой руки.

– Не могу. – Сереге казалось, что у него затрещали ребра. – Я не понимаю, где у меня правая рука и где на ней растет большой палец.

– Расслабься, не нервничай, подумай о чем-нибудь. Мозговая деятельность может вывести из паралича.

– С какого перепуга я должен думать? – разозлился Серега. – О чем я должен думать?

– А я, блин, знаю, о чем ты там обычно думаешь? – Полонский тоже начал заводиться. – Думай о победе коммунизма во всем мире или баранов посчитай, разницы никакой. Ты вообще какой-то странный больной, Серега. Обычно при сонном параличе люди молчат как немые, а ты трещишь, словно базарная торговка.

Серега надулся, побагровел… и вдруг с истошным воплем вскочил на ноги! Товарищи отшатнулись. У Сереги от возмущения раздувались ноздри, он яростно махал руками. Набранная энергия оказалась излишней, ноги подкосились. Он свалился на колени, снова поднялся, шагнул влево, попятился, бросился вперед, остановился и стал растерянно себя ощупывать.

– Ну, елы-палы! – потрясенно выдохнул Федорчук. – Исцелился, болезный ты наш.

– Впечатляет, – согласился сержант.

– Вот оно, благотворное влияние умственной активности, – захихикал Полонский. – Кто тут будет еще доказывать, что советский человек может обойтись и без мозгов? О чем подумал, Серега? Неужели о триумфальной победе коммунизма?

– Нет, – проворчал Серега, обрастая пунцовыми пятнами, что вкупе с бледной кожей смотрелось очень живописно. – Подумал, как лопатой тебя по репе отоварю.

– Может, это?.. – Федорчук заразительно зевнул. – Поспим еще, что ли? С Серегой обошлось, в наряд не заступаем. Чего нам делать? Уж лучше спать, чем шататься без дела и думать, чего бы съесть.

– Логично, – согласился Полонский. – Пусть солдаты немного поспят. Да и служба, опять же, идет, пока мы спим.

– Ну уж хрен там, – буркнул Серега, вытрясая из ушей последний колокольный звон. – Я больше спать не буду.

Солнце уже привстало над горизонтом, а солдат опять сморило. Слишком много они растратили энергии, переживая за Серегу. Впрочем, ефрейтор успокоился и отключился первым, предусмотрительно перевернувшись на правый бок.

– Двадцать третье февраля сегодня, – погружаясь в дремоту, пробубнил Федорчук. – День Советской Армии, солидный праздник.

– Нормальные люди подарки получают, – буркнул Затулин.

– Серега уже получил, – заметил Полонский.

Товарищи сдавленно хихикали. Серега словно почувствовал, что опять его имя начали поминать, возмущенно всхрапнул во сне, задергался. Снова волнами накатывался сон. Расклеились мозги, тела застыли в разобранных позах.

Ахмету снился странный сон. Люди в масках подступали с ножами, хихикали, голосили. Он хотел воспользоваться автоматом, чтобы отбиться от незваных гостей. Но кто-то орал на заднем фоне, что устав караульной службы запрещает стрельбу без предупреждения! Нужно крикнуть: «Стой, кто идет?» Потом: «Стрелять буду!» Первый выстрел – в воздух, а уж потом на поражение. А он и рад бы предупредить голосистую публику, да рот оказался зашит суровыми нитками. Ахмет только мычал. Еще и этот бак под ногами путался с остатками питьевой воды.

Голоса делались громче, толпа подступала, что-то лязгало. Затулин пятился, пытался передернуть затвор, но онемела правая рука.

«Сонный паралич, – сообразил Ахмет. – Какой-то странный я больной. Все работает, не считая руки и этих клятых голосовых связок».

Он уже просыпался, а гул и голоса не смолкали. Мозг неправильно реагировал на внешние раздражители. Сержант был уже здесь, в самом худшем из миров, пытался открыть глаза, а неподалеку гомонили люди на незнакомом языке, перекликались словно воробьи. Происходило что-то странное. Он разлепил веки, оперся на локоть.