Башня. Истории с затонувшей земли. (Отрывки из романа)

«Где ониразместятся? Когда приедут? Ты должен их подготовить. К нашему появлению. Зарезервируй ящики в камере хранения на Центральном вокзале. Нам надо продумать систему сигнализации. Может быть, носовой платок — сморкаться в него, если грозит опасность? Почему бы и нет, сейчас как раз период простудных заболеваний. Понятно, что тебе надо еще и работать — но этим ты займешься, когда мы уберемся восвояси».

Обмундирование книжной саранчи (упомянутое «ярмарочное пальто» типа парки) примерно за две недели до решающей акции подвергается тщательной проверке; правая сторона изнанки: два ряда, параллельно, и в каждом по пять карманов, начиная от двух нагрудных и кончая теми, что пришиты примерно на высоте колена (частично внахлест), формат 21 х 14 см, легкость хода проверяется посредством хранящегося в меховом ателье «Гармония» экземпляра книги Генриха Бёлля «Путник, когда ты придешь в Спа…», которая должна

«без сопротивления»

«не высовываясь»

«не образуя вспучиваний»

находить для себя место в кармане. «Сутана» шьется из такого расчета, чтобы она была велика на два размера и застегивалась не как обычно, на молнию «Солидор» (застежку молнии часто заедает, к тому же у этой модели плаща она располагалась бы так низко, что саранче пришлось бы нагибаться, что способствовало бы образованию нежелательных вспучиваний, см. выше), а на кнопки, которые застегиваются быстрее — и, так сказать, пунктуальнее. На левой стороне изнанки располагаются два большие кармана для подарочных альбомов и прочей книжной продукции нестандартного формата. На лицевой стороне «ярмарочного пальто» тоже имеются большие, застегивающиеся на кнопки карманы, а кроме того, на каждом бедре — по крепкому собачьему карабину, закрепленному прочной кожаной петлей: чтобы подцеплять к нему всевозможные пластиковые пакеты, в которые можно складывать шариковые ручки, брошюры, книги, шоколадки, каталоги, бананы, еще шариковые ручки, западные сигареты и еще книги; щелк — и руки у тебя свободны, а твоим современникам и товарищам по пристрастию будет не так-то просто отнять у тебя пакет.

Подлет книжной саранчи осуществляется после деления роя на группы попутчиков: Анна {28} и Роберт прибывают на принадлежащем семейству Роде «москвиче», Мальтакус и Дитч — на «шкоде» Кюнаста, проф. Теергартен и его жена — вместе с семейством Кнаббе, чей «вартбург» оказался в ремонте; торговец музыкальными пластинками Трюпель — вместе с Никласом Титце. Разговоры: ах, эта восхитительная книга об опере, ах, как хорош альбом Пикассо (музыкальный критик Дэне — Аделингу; эти двое едут на поезде); стратегия обмана охранников на входе и выходе (система «жертва пешки»: один начинает буянить, другие используют возникшую суматоху, чтобы доставить добычу в безопасное место). Я «подготовил» своих коллег из издательства, сумел зарезервировать аж два (!) ящика в камере хранения на Лейпцигском вокзале. «Всего два?!» — Отчаянье музыкального критика Дэне было таким наивным, будто он приехал на ярмарку впервые. Знал бы он, что в лейпцигской камере хранения ящики передаются по наследству…

28

Сестра Мено Роде, жена хирурга Рихарда Хофмана, мать Кристиана и Роберта.

Атаки книжной саранчи осуществляются волнами; о том, что одна из таких атак вот-вот начнется, внимательный наблюдатель может узнать, заметив, как чьи-то глаза, и без того неизменно жадные, вдруг сузились, превратившись в две алчные щелки. Алчность направлена прежде всего на краски. Главное: чтобы попестрее. Чем пестрее добыча, тем лучше. И чем ее больше, тем, само собой — еще лучше. Но особенно падка книжная саранча на красные обложки. Ей мнится: это как-то «связано с нами». Ну, а уж если алчные щелки засекли где-то диссидентское имя, то к боевым действиям переходят немедленно. Книжная саранча Б вовлекает надзирающего за порядком на стенде работника издательства в «стратегическую беседу», в то время как саранча А — с колотящимся сердцем, с каплями пота на лбу и в ослеплении от собственной смелости — молниеносно приближается к нужной полке (ухватив добычу и ощупав ее, клешня замирает, это и есть пауза, определяющая все дальнейшее, секунда счастливого страха: ВОТ ОНО! У меня, обложка гладкая и западная), теперь:

расстегнуть кнопки на ярмарочном пальто

элегантно взглянуть на потолок, одновременно облизывая сухие губы

изобразить приступ кашля

наклониться

не забыть залиться краской смущения

усилить кашель

запахнуть полы пальто

прикрыть глаза, и… —

прочь

прочь

прочь

(«Эй, вы там, что вы себе позволяете? — «Но, вы… вы ведь прежде смотрели на такое сквозь пальцы?» Скандал. Тебе, конечно, помогут, отвлекут от тебя внимание. Только не дай бог, чтобы тебя раскололи как члена группы, иначе — запрет на посещение ярмарки. Запрет на посещение ярмарки = катастрофе. Катастрофа = попрекам на обратном пути: «Ты бы заполучил книгу, не поведи ты себя так глупо!» Но вот уже Барбара, вскрикнув, оседает на пол. Внезапный обморок. «Спасибо, мне уже лучше». Мальтакус и Теерваген тем временем улизнули. Добыча: Исаак Дойчер, «Сталин» {29} ; Александр Солженицын, «Архипелаг ГУЛАГ», первая часть; Антология «Писатели против атомного оружия»; Фридрих Ницше, «Почему я так умен» {30} . Снаружи: первый раунд благополучно закончился. Успокоительные таблетки из аптечки Ульриха. «Едва-едва в тюрягу не загремели, господин профессор!» — «Но дело того стоило!» — «Вы уже приготовили список, кто и когда будет выступать с докладами?» По глотку из фляги с чаем. Сравнение содержимого пакетов, контрольная проверка «сутан». Отдышаться. И — на второй раунд.)

29

Исаак Дойчер (1907-1967) — польский историк и публицист, в 1939 г. эмигрировал в Англию. Самые известные его работы — трехтомная биография Льва Троцкого (1954-1963) и книга «Сталин. Политическая биография» (1966; второе расширенное немецкое издание — 1978).

30

«Почему я так умен» — название главы в последней книге Фридриха Ницше «Ecce homo».

То был год апокалипсиса. Почти все выставленные на ярмарке книги так или иначе затрагивали тему мировых катастроф. Леса умирали. Создавались пусковые установки для ракет «Першинг» и «Круиз», уже был подписан договор ОСВ-2 {31} и разрабатывалась программа «Звездных войн»; взрывных материалов, хранящихся в мире, с лихвой хватило бы, чтобы несколько раз подряд взорвать земной шар. Настроение у посетителей ярмарки было подавленное; редакторы, издатели, авторы: все они исполнились мрачной решимости умереть. Кто-то поднял бокал и пожелал себе, по крайней мере, встретить гибель на вечерней заре у порога своего тосканского домика: тогда, мол, ему не будет так страшно!

31

Договор об ограничении стратегических вооружений, подписанный в Вене 18 июня 1979 г. Леонидом Брежневым и президентом США Джимми Картером.

<…>

Финал: Мальстрём {32}

Время выпало из времени… — и состарилось. Время оставалось временем на часах без стрелок. У верхнего времени было обыкновенное течение: солнце поднималось на циферблаты, показывало утро, полдень, вечер, показывало на календарях дни — уже прошедшие, сегодняшние, грядущие. Оно подпрыгивало, описывало круги, спешило дальше: шар, скатывающийся вниз по тесному улиткообразному ходу. Нижнее же время выражало общие законы и о человеческих часовых механизмах не заботилось. Страна болела редким недугом: люди смолоду становились старыми, молодые не хотели взрослеть, граждане жили в особых нишах, откуда вновь и вновь возвращались в государственное тело, которое управлялось старцами и пребывало в смертоподобном сне. Время окаменелостей: когда вода спала, рыбы оказались выброшенными на берег; они, немые, еще какое-то время трепыхались, потом смирились, изнемогли, инертно умирали и каменели — в четырех родных стенах, на замшелых лестничных площадках, — слипались с бумагой, становясь водяными знаками. Редкий недуг помечал лица своими отметинами: он был заразным, и ни один взрослый не уберегся, ни один ребенок не сохранил невинность. Правдой люди давились, а невысказанные мысли отравляли плоть горечью, выхолащивали ее, превращая в рудник страха и ненависти. Оцепенение и одновременно расслабленность — главные симптомы этого редкого недуга. В воздухе висело что-то наподобие пелены, сквозь нее мы и дышали, и говорили. Контуры расплывались, никто не называл вещи своими именами. Живописцы работали, будто уклоняясь от чего-то; в газетах печатали рядами черные буквы, однако не буквы эти помогали людям понять друг друга, а пространство МЕЖДУ: белые тени слов, нуждающихся в интуитивном прочтении и интерпретации. На театральных подмостках декламировали античные стихи. Бетон… Вата…

32

См. рассказ Эдгара По «Нисхождение в Мальстрём».

Облака… Вода… Бетон…

но потом вдруг… —

писал Мено, —

потом вдруг…

По техническим причинам. Канун Вальпургиевой ночи

Танцы, мечты… Сон был жиденьким, работающие в утреннюю смену заходили и выходили, хлопали двери, из дальнего конца барачного коридора доносилось неразборчивое бормотание Бухаря, посылавшего дежурного унтер-офицера или его помощника в ближайший магазин: пополнить запасы шнапса (магазин находился в Самарканде, час пешего ходу по грязи, сквозь гордую безжизненность Ничейной земли)… «Целую неделю кирять, — сказал недавно Бухарь, - а после просто встряхнуться, будто тебе все нипочем — отфутболил неделю, и ладно, забыли. Семь пустых листков в календаре, а ты тем не менее еще здесь». — «Лучше и не придумаешь, шеф», — сказал Жиряк, наслаждавшийся своей привилегией: тем, что в свободное время он может сидеть на краю котлована и играть на аккордеоне танго для экскаватора; право на ответную реплику ему давали, как он думал, те махинации, которые он прокручивал совместно с Бухарем. Но тот, похоже, на него взъелся, грозил «сам знаешь чем, Кречмар», так что Жиряк давно уже составил собственный план действий и время от времени что-то к нему добавлял. Лучше и не придумаешь: целую неделю не знать, на каком ты небе, а после снова натянуть униформу… — «такого даже короли не могут себе позволить. Впрочем, я бы и сам не прочь. Я, шеф, неравнодушен к водолазным колоколам».

Между сменами, лежа на лимонно-желтых простынях, придававших солдатским перебранкам некое подобие домашнего уюта, в табачном дыму, среди щелканья игральных костей и скучающе-фрустрированных прибауток игроков в скат, Кристиан много размышлял.

— Ты веришь, что Бурре был стукачом?

— Сам подумай. Что ему еще оставалось. Немо?

— Ты больше не называешь меня маменькиным сынком?

— Кто выдержал хоть одно лето на карбидном производстве, того уже так не назовешь. Простая констатация факта. Теперь ты, небось, зазнаешься? Аплодисменты — наша пища, как говорят циркачи.

— Я как-то увидел его перед зданием штаба. Там, конечно, много кого видишь, да не совсем так. Трудно объяснить, но я сразу сообразил, куда он желает попасть.

— Будь я на его месте, я бы поступил так же. Расскажешь немножко, и тебя оставят в покое. Потом к тебе не так-то просто будет придраться.

— И что бы ты рассказал обо мне?

— Что ты слишком много думаешь, чтобы быть надежным братом по классу. И значит, опасен. Пройдоха, который держит рот на замке, молча присматривается ко всему, ни с кем не вступая в тесный контакт, — такой не удовлетворится промежуточными решениями. Ему подавай больше. Свободу, к примеру, или справедливость. А с такими всегда возникают трудности.