Башня. Истории с затонувшей земли. (Отрывки из романа)
Шрифт:
— Вы мне позволите завязать вам шнурки? Прикиньте, моя дорогая, что будет, если вы споткнетесь.
— Розентрэгер должен сегодня говорить, — осторожно сказал Менo.
— Это хорошо, хоть раз послушать что-то другое. Шифнер нам запретил ходить туда, но, дорогие коллеги, — Клемм вдруг остановился и поднял голову, — я, со своей стороны, решил, что пора наконец набраться мужества.
Церковь Святого Креста, программа Мауэрсбергера {45} . Люди стояли так тесно, что одной пожилой даме поблизости от Мено, с которой случился обморок, некуда было упасть. «Как одиноко стоит город, некогда многолюдный!» {46} Но (что очень характерно, подумал Мено) об ужасном нужно было сказать красиво, благозвучно — прозрачные голоса хора Святого Креста уже начали очаровывать слушателей, — нужно было дать сказаться гармонии, обрамленной правильной формой и преданием; когда эта музыка родилась, в ней увидели лишь приверженность традиции, хотя она хотела быть чем-то другим. Этерические голоса — и, по контрасту к ним, совершенно лишенная украшений, выжженная дотла церковь, шершавая штукатурка стен; над головами прихожан, в ореоле свечного сияния, — заклинающий сдержанную скорбь, вносящий умиротворение кантор, чьей дирижерской палочке с детской невинностью подчиняются и светло веющие вуали хорового пения, и их опора, звуки йемлиховского органа. {47}
45
Дрезденская
46
Часть «Дрезденского реквиема», написанная на слова Плача Иеремии (цитируемая строка — Плач Иер. 1:1).
47
«Йемлих» — знаменитая дрезденская фирма по изготовлению органов, основанная тремя братьями Йемлих (Готхельфом Фридрихом, Иоганном Готхольдом и Карлом Готлибом) в 1808 г.
Розентрэгер взошел на кафедру. По рядам людей, только что завороженно слушавших музыку, будто пробежала волна. Напрягшись, тела подались вперед (так исполненные ожидания мясистые плотоядные растения поворачиваются к потенциальной жертве, незаметно для себя переступившей черту внешнего сигнального круга); шеи вытянулись, руки начали нервно теребить молитвенники, медленно вертеть шляпы, будто перебирая четки; облачка дыхания, выходящего из многих уст, были невидимыми, но, когда и в самом деле зазвучал хорошо поставленный голос суперинтендента, сквозь весь сумеречно-мерцающий церковный неф пронесся общий вздох облегчения. Розентрэгер заговорил о 13 февраля. Мено почувствовал: это не то, на что надеялись люди — и что, может быть, имела в виду Мадам Эглантина, когда, запнувшись, выговорила словечко «мероприятие»; воспоминания о воздушной атаке, о войне, об опустошении города, о прошлом — всего этого, конечно, люди ждали, но надеялись-то они на слова о сегодняшнем дне. И когда такие слова наконец пришли, то показалось, будто молния, сверкнув, прорвала темную тучу недовольства— так быстро слушающие подняли опять головы к Розентрэгеру (которого Барсано, как сейчас вспомнилось Мено, однажды публично назвал нашим главным врагом). Этот худой человек с прямыми, небрежно разделенными на пробор волосами говорил сейчас такие вещи, которые другие отваживались высказывать вслух разве что шепотом, прикрыв рот ладонью, — а вообще предпочитали ни с кем ими не делиться. Снова и снова Мено всем телом чувствовал, как цепенеют люди вокруг, когда Розентрэгер говорит о «заблуждениях», о правде, которая может быть единой и неделимой только в Боге, но никак не у той или иной партии; когда он сравнивает правду с зеркалом, показывающим не наши прекрасные желания, но действительность, порой неприглядную (в правильности последнего сравнения Мено, из-за въевшихся ему в плоть и кровь интеллигентских привычек, убежден не был). Этот человек, решил он, понаблюдав некоторое время за проповедником, — не авантюрист, которого, возможно, захлестнула волна благодарности, заставив покинуть гавань жизненно необходимых предосторожностей; но и не честолюбец, для которого всякий раз, когда он поднимается в священническом облачении на кафедру, восходит его личное — маленькое — тщеславное солнце. А просто он говорит простые истины. То, что он делает здесь, в церкви, перед тысячами слушателей, — удовлетворение давно назревшей у людей потребности, а вовсе не происки «изолированной клики», как Барсано величает тех, кто ходит на богослужения в церковь Святого Креста. Здесь кто-то вырвался за границу молчания, нежелания видеть очевидное, страха; сам Розентрэгер, конечно, испытывал страх — это Мено вычитывал из жестов проповедника, чересчур нервных (что со временем, вероятно, повредит его репутации в глазах невозмутимых летописцев нынешних событий); но люди, за которыми Мено сейчас наблюдал, в алчущей тишине буквально впитывали его слова. Может, в том-то и было дело: что Розентрэгер не рассуждал как партийный пропагандист, глыбоподобный и властный, наставляющий паству, склоняясь к ней с облаков якобы известных ему исторических законов; нет, Розентрэгер то и дело поправлял очки, говорил свободно, но как бы все время подыскивая на ощупь нужное слово, держался прямо, расхожих фраз не употреблял; он явно испытывал страх — и все же продолжал говорить.
Рихард попросил Роберта остановиться у поворота к каменоломне {48} . Последний маленький отрезок пути ему хотелось пройти пешком, невзирая на сарказм Анны; зато вернется он на «испано-сюизе» {49} , со всей подобающей помпой: будет медленно приближаться, глаза в глаза; да и Роберта он рассчитывал поразить, своего видавшего виды сына (пусть разделит его триумф). Каким чистым был воздух — эскиз еще не наступившей весны; птица вспорхнула с ветки, осыпав Рихарда вспугнутыми водяными каплями.
48
Речь идет о каменоломне, выделенной для работы скульпторам, членам Союза творческих работников.
49
Барселонская автомобильная фирма «Испано-сюиза» существовала в 1904—1944 гг.; машины этой марки были очень престижными и дорогими, сейчас они являются предметом коллекционирования.
Скульптор Ежи висел на тале — обрабатывал ухо гигантского Карла Маркса — и махал Рихарду рукой. С другой стороны каменоломни доносились яростные удары горного молотка: там Дитч трудился над своим, как он выражался, work in progress {50} , над «Большим пальцем», но он нa приветствие Рихарда не ответил. В гараже царил тот чудесный беспорядок, какой остается после детских игр; Шталь {51} однажды заметил, задумчиво и не без иронии по отношению к самому себе: не только после игр — после любой работы, которая делается с увлечением и ради нее самой, потому что занимаются ею те же мальчишки, только закамуфлированные под солидных отцов семейств. Сквозь щели в досках просачивался свет. Машина ждала хозяина, укрытая брезентовым чехлом. «Испано-сюиза», — прошептал Рихард, его радовало уже само звучание слова. Пока он повторял имя, взгляд его упал на комбинированные кусачки, которыми прежде пользовался Герхарт Шталь. От созданного им мини-самолета, который он назвал «САГЕ», по первым слогам имен Сабина и Герхарт, ничего не осталось — только меловые линии, отчасти смытые проникающим сквозь крышу дождем, отчасти затоптанные самим Рихардом, еще указывали, где когда-то располагались инструменты и материалы. Детей поместили в приюты, в разные города, это Рихард узнал от адвоката Шпербера {52} . В какие же города? Шпербер вместо ответа смущенно отвел глаза и передернул плечами. Несколько мгновений Рихард наслаждался видом стоящей на черном полу ярко-желтой канистры с машинным маслом. Как она сверкала! Как ощутимо присутствовала в пространстве и каким ненавязчивым было это присутствие! Потом он подошел к машине и сдернул брезент.
50
Постоянно дорабатываемое произведение (англ.); название незавершенного произведения Д. Джойса.
51
Инженер
Шталь (с женой и двумя детьми) жил в одном доме с Мено Роде и дружил с часто навещавшим Мено, женатым на его сестре Рихардом. Когда один из бывших пациентов, скульптор Дитч, подарил Рихарду старую «испано-сюизу», Шталь взялся помочь привести ее в порядок. Одновременно он начал мастерить в том же гараже мини-самолет, на котором надеялся улететь с семьей в Западную Германию, но на него кто-то донес, он был арестован штази и погиб при невыясненных обстоятельствах.52
Прототип адвоката Шпербера — Вольфганг Фогель (1925-2008) — гэдээровский адвокат, который во время Второй мировой войны служил в люфтваффе. В 1961 г. он организовал первый за время холодной войны обмен агентами, потом продолжал эту деятельность вплоть до падения Стены; официально числился уполномоченным президента по гуманитарным вопросам.
«Испано-сюиза» была изуродована, с профессиональной тщательностью. Кожаная обивка везде вспорота, рулевое колесо вместе с отпиленной рулевой колонкой торчит из водительского сиденья. Рихард открыл капот. Провода, медные артерии, еще недавно полные жизни, и никелированные вены, по которым циркулировало топливо, — все это разбито или перерезано, с удовольствием (о, такое чувствуешь сразу!). Мотор — залит бетоном; в застывшей бетонной массе, как в каменном футляре, лежат — Рихард без труда их достал — плоскогубцы, пропавшие перед Рождеством, вместе с трудно добытой елкой. Умело зажатая ими, колышется, как на подарке ко дню рождения, бумажная карточка; на ней машинописная надпись: «С социалистическим приветом!» <…>
Однажды апрельским вечером — людей на улицах было тогда больше, чем обычно, — пастор Магеншток прибивал гвоздиками к доске объявлений перед церковью воззвание некоей группы по защите окружающей среды: ярко-оранжевый лист, магнит для глаз, занявший место между планом проповедей и призывом делать пожертвования в пользу стран «третьегo мира». Мено остановился, чтобы понаблюдать за господином Хэнхеном, здешним участковым уполномоченным, который — словно против воли — медленно приближался к пастору, поглядывая то на тротуар, то на блекнущее цветочной раскраски небо, складывая руки то за спиной, то на импозантном животе, стянутом подтяжками марки «Адидас» которые выглядывали из-под форменного кителя. «Вы ведь понимаете, что не должны себе такого позволять», — заметил господин Хэнхен прежде основательно проштудировав воззвание, для чего он даже вздел на нос очки. Между тем кантор Каннегиссер с раскрасневшимся испуганным лицом подошел и встал рядом с пастором Магенштоком — хоть и тяжело дыша, но прикрывая его своим телом; высокий толстый участковый уполномоченный и маленький щуплый церковный музыкант какое-то время paзглядывaли друг друга, недоуменно поднимая и опуская головы.
— Вы, может, хотите стать героем? — спросил Хэнхен, и глаза его погрустнели.
— Слово «герой» вообще не встречается в Новом Завете, господин Хэнхен. Я просто не могу больше нести ответственность за свое молчание ни перед моей общиной, ни перед собственной совестью, — сказал пастор Магеншток.
Хэнхен помолчал, а потом ответил, что такие мотивы ему понятны. И все же в силу своих должностных полномочий он желал бы это воззвание удалить.
— Но ведь у вас тоже есть дети, господин Хэнхен! — воскликнул Мальтакус, который в этот момент, в сопровождении Кюнаста и Краузевитцена, подошел к месту происшествия и тоже встал рядом с Магенштоком. Господин Хэнхен ответил, что да, дети у него есть.
— Бессмысленно закрывать глаза… — твердо сказала зубная врачиха Кнабе, которая хоть и была нагружена продуктовыми сумками, но тоже встала рядом с Магенштоком, вместе со всеми женщинами из только что ею основанного кружка борьбы за эмансипацию. — Господин Роде, вы тоже идите к нам! — распорядилась она.
— Господин Хэнхен, — попробовал найти выход Мено, — а нет ли возможности сделать вид, будто вы ничего не видели?
Господии Хэнхен ответил, что в принципе такая возможность всегда существует, вот только…
Но тут подоспели сотрудники заведения на Грауляйте. «Разойтись!» — рявкнул офицер. Однако люди не тронулись с места. Зубная врачиха Кнабе медленно покачала головой. Офицер, казалось, изумился, смутился. Другие гуляющие видели странное скопление народа, но вместо того чтобы побыстрей пройти мимо, с невидящим взглядом, со втянутой в плечи головой, как бывало до сих пор при любой конфронтации с властью, они подходили ближе, все в больших количествах, — а вслед за ними и те, кто сперва наблюдал за происходящим из парка, тянущегося вдоль Ульменляйте, — и становились рядом с пастором Магенштоком.
Офицер молчал. И Мено еще никогда не видел такого одинокого человека, как участковый уполномоченный Хайнц Хэнхен, стоящий посреди пустого пространства между обеими группами.
Кружок, образовавшийся вокруг Нины Шмюкке {53} , был пестрым; Рихард, которого она, как старого знакомого, приветствовала поцелуями в левую и правую щеку (вероятно, чтобы позлить Анну; он потом начал оправдываться, но жена его только отмахнулась), кивнул Кларенсу и Венигеру — последний, воззрившись на него удивленно и враждебно, зашептал что-то на ухо одному из тех бородатых мужчин в джинсах и клетчатых рубашках, которые, как Рихарду показалось на первый взгляд, задавали здесь тон. Анну определенно смутили картины на стенах и на многочисленных мольбертах; повсюду красочные сгустки самых агрессивных тонов сражаются за место на полотне. Остановившись возле одного из немногих окон, которые не были забиты картоном или фанерой, Рихард смотрел на Новый город: обветшавшие крыши, под которыми нагие мужчины отбивают поклоны заходящему солнцу; изъеденные временем дымоходные трубы, а все скамеечки для трубочистов заняты; один толстяк спит на спине, руки и ноги его свисают вниз; тощий человек в черном прорезиненном костюме меряет шагами кровлю, женщина проверяет рыболовное снаряжение… Рихард принес Анне чего-то выпить, пододвинул ее стул к окну; дискуссии, которые из-за их появления прервались, теперь — после того как бородач увлек Нину Шмюкке в сторонку и там она его, видимо, успокоила — возобновились, сопровождаемые частым чирканьем спичек и щелканьем зажигалок. Тягучие, медленные, тягучие. Рихард знал кое-кого из присутствующих; двух медико-технических ассистенток из Неврологической клиники, бывшего врача-ассистента из Центра внутренней медицины {54} (того самого: лишившего Хирургию ее рождественского триумфа) госпожу Фреезе, которая сейчас с неприятным упорством пялилась на него, — он опустил голову, тут же рассердился на собственную трусость, в свою очередь вызывающе взглянул на нее, после чего госпожа Фреезе спряталась за широкими спинами двух сотрудников с Угольного острова. Рихард узнал также того ответственного исполнителя, который перед выездом Регины за границу удрученно перебирал картотеку и остановился на букве «F»; еще с кем-то ему не так давно пришлось иметь дело в связи с ремонтом газовой колонки для горячей воды. Быстрые взгляды, будто вспархивающие с лиц и замирающие в ожидании… Страх, представляющий собой боязнь страха как такового… Руки, не знающие, куда им себя девать… Один инженер заговорил о собственной жизни, которую — что он своими уклончивыми словесными петлями пытался не столько объяснить, сколько скрыть — уже невозможно «в достаточной степени» отделить от повседневного быта… Серость. Великая серость завладела его бытием! Ему поддакивали. Такой жизненный опыт разделяли с ним многие. Кто-то спросил, какие будут предложения.
53
Нина Шмюкке — художница-авангардистка, работающая продавщицей в рыбном магазине; соседка любовницы Рихарда.
54
Центр при Дрезденском университете.
— Надо прямо сейчас начать сидячую забастовку, — сказала женщина с пиратским платком на голове и в льняном платье, которое было украшено необычной и красивой, как находил Рихард, вышивкой, изображающей красно-белый дорожный знак. Мол, пора наконец что-то у нас менять, сколько народу уже уехало, например, половина высотного дома, в котором живет она, — к чему это приведет?
— Может, у нашего гостя найдется какой рецепт? — Венигер кивком головы показал на Рихарда. — У него имеются контакты, которыми располагает далеко не каждый из здесь присутствующих…