Башня. Новый Ковчег 2

— И из-за этого они ругались, твои родители? Ну мои дедушка с бабушкой?

— И из-за этого тоже.

— Но ведь… эта революция, она же была сто лет назад.

— Ну не сто, всего лишь семьдесят, или, если уж быть совсем точным, то шестьдесят девять. Я через двадцать три года после Ровшицкого мятежа родился. По меркам человечества — вообще не срок. И это сейчас всё стало забываться потихоньку, а в моём детстве память у многих была ещё свежа. И моя мать, помня о своем происхождении, на многих свысока смотрела. На Анну, на Борьку…

При упоминании Бориса Литвинова лицо Павла Григорьевича помрачнело, и это не укрылось от Ники. И опять, хотя отец ничего не говорил, она почувствовала, как ему плохо. Физически ощутила и его боль, и его горе. Сейчас после откровений отца Ника вдруг поняла, насколько это был хрупкий баланс, эта удивительная, даже в чём-то невозможная, случайная дружба между тремя такими разными детьми: двумя мальчиками и одной девочкой, каждый из которых по отдельности был в чём-то несчастлив, и только все вместе они могли составить и составляли паззл со смешным названием «счастье».

Задумавшись об отце и о тех непростых отношениях, которые связывали его с друзьями, о Борисе Андреевиче, которого Ника с детства привыкла называть дядей Борей, да что там, и сейчас так называла, она не заметила, как ноги сами собой вынесли её к парку. То есть вместо того, чтобы спуститься на общественный этаж, где они договорились встретиться со всеми остальными: Верой, Марком и братьями Фоменко, Ника свернула на парковую дорожку и прошагала по ней до самой стены, прозрачным куполом накрывающей верхние этажи Башни.

Во всей Башне это было (если не считать кабинета отца) её самое любимое место. Ей нравилось стоять вот так, подставив лицо солнцу, впитывая в себя его лучи и сквозь толстое стекло ощущая ласковый и нежный жар. В детстве они ходили сюда с отцом по выходным. Иногда с дядей Борей. Ника бежала впереди них по дорожке, пока не утыкалась носом в прозрачную стену. Прямо перед ней расстилалось бесконечное небо, безмолвное и страшное в своей красоте, и стоять вот так, прижавшись носом к стеклу, за которым не было ничего, кроме пустоты, было захватывающе страшно. Вернее, было б страшно, если б не родные голоса за спиной. Ровный спокойный — отца, и всегда чуть насмешливый — дяди Бори.

— И ничуть я тебя не боюсь, — едва слышно шептала маленькая Ника, обращаясь к пустому небу, готовому вот-вот обрушиться на неё, сминая стеклянный купол. И улыбалась, понимая, что ничегошеньки это небо ей не сделает, пока за её спиной будут стоять два больших и сильных человека, два таких родных ей человека — папа и дядя Боря. Она оборачивалась и, поймав их смех, не понимая толком, над чем они смеются, тоже принималась хохотать, ощущая разлитое в воздухе, смешанное с солнечными лучами, тёплое и необъяснимое счастье…

А теперь, получается, тот детский мир раскололся на кусочки. И человек, которого она привыкла считать родным, предал и её и, что было почти немыслимым, её отца.

Почему-то Нике казалось, что самая большая вина Литвинова — именно вот это предательство. Нет, иногда её словно торкало, она вспоминала про карантин, людей, про ту бригаду в защитных костюмах, которые должны были распылить какую-то заразу на том этаже, убить всех и всё это по приказу весёлого и родного дяди Бори, рядом с которым отец всегда словно молодел и светлел лицом. Ника пыталась найти в себе ненависть, отыскать хотя бы росточки этой ненависти к человеку, совершившему такое страшное преступление, искала и не находила. Старалась понять, что думает отец. В лоб спрашивать не решалась, это было бесполезно — от прямых ответов отец уходил, а то и вовсе надевал на себя непроницаемую маску, и трудно было догадаться на самом деле, что он чувствует.

И вот разве что тогда, рассказывая про своё детство, про родителей и вдруг просто вскользь упомянув Бориса, отец вдруг раскрылся. На мгновение. На самую малость. И Ника поняла, насколько он одинок и насколько ему сейчас плохо.

— Ника, — Кир обхватил её сзади за плечи, крепко прижал к себе. От неожиданности Ника даже вздрогнула, она совсем про него забыла. И, тем не менее, то, что Кирилл был здесь, рядом, то, что он был с ней, придало ей сил.

— Кир, — пробормотала она, не поворачиваясь, не пытаясь высвободиться и даже наоборот — отчаянно желая, чтобы он не отпускал её. Не отпускал как можно дольше, может быть, чуть меньше, чем целую вечность. Но он ослабил объятья и негромко произнёс:

— Ник, повернись, пожалуйста. Нам надо поговорить.

И эта знакомая и уже так осточертевшая ей за последние дни интонация в его голосе разозлила её. Ника ещё не обернулась, но уже знала, что увидит на его лице: ревность, упрямство, обиду. Кирилл, как будто специально, в последнее время делал всё, чтобы отдалиться от неё. Из всех возможных слов выбирал самые неудачные. Из всех возможных поступков совершал самые глупые. И ещё можно было бы понять, если б он не видел и не понимал, что её что-то мучает и тревожит — но нет, он видел. И, как назло, всё портил.

— Ну что опять? — Ника обернулась. Она чувствовала, как в груди поднимается, ворочаясь, глухое раздражение.

— Не злись, — Кирилл постарался улыбнуться, но улыбка вышла вялой и неестественной. — Просто тут действительно такое дело… Мы вчера с Сашкой, ну с этим твоим Поляковым…

— Господи, Кир! — перебила она. — Ты опять! Да сколько можно уже!

На её щеках проступил злой румянец.

— Я тебя просила, несколько раз просила, не говорить больше об этом. Мне нет никакого дела до него. И он не «мой» Поляков. Я не буду перед тобой оправдываться. Мне всё равно. Но ты, похоже, задался целью меня морально уничтожить, добить…

— Ника…

— Ну давай! Чего там у тебя? Тебе, бедному, приходится пару раз в неделю терпеть его присутствие, ах, какое несчастье. Ты нервничаешь, переживаешь. И потому капаешь мне на мозги. Мне-то можно капать и высказывать всякое разное. Тыкать меня «моим» Поляковым. Ты, очевидно, думаешь, что это только тебе бывает плохо, а я ничего не чувствую и не умею чувствовать. Что я, как вот это стекло! — Ника с треском ударила кулаком по стеклу. — Толстая и непробиваемая. И меня можно бесконечно долбить по одному и тому же месту, и…

— Да дай ты мне сказать уже! — крикнул Кир, и она резко замолчала. Уставилась на него округлившимися глазами. Кир, как будто поняв, что перегнул палку, осторожно дотронулся до неё, попытался взять её ладонь в свои руки, но она дёрнулась, убрала руки за спину и, наверно, отступила бы от него, не будь у неё стеклянной стены за спиной.

— Ника, я не про это. Я про другое, — продолжил Кир. — Мы с ним вчера работали вместе, с Поляковым. Нас старшая медсестра отправила вещи переносить из западных отсеков. И мы там кое-что обнаружили. В больнице. Тайник.