Башня. Новый Ковчег 2

Глава 3

Глава 3. Павел

…Павел думал, каким же старым стал Иосиф Давыдович, очень старым. Но голос и глаза, особенно глаза учителя, оставались смеющимися и молодыми, а руки, морщинистые и шершавые, были живыми, горячими, и под истончившейся, пергаментной кожей не теплилась — билась жизнь. Жизнь его любимого учителя. Спасённого Анной.

На Анну, что шла рядом, Павел старался не смотреть, и вовсе не потому, что было неприятно или не хотелось (хотелось и даже очень), просто не мог. Он слышал, как она что-то говорит, яростно, страстно, помогая себе руками, совсем как та, маленькая Анна, Анна-школьница, Анна лучший друг. Наверно, рассказывает про свою больницу или другое, потому что понимает, что надо говорить хоть что-то, чтобы заполнить эту тягучую пустоту, чтобы помочь ему выбраться, не упасть — туда, на дно своей совести.

Навстречу попадались какие-то люди. Персонал? Многие при виде Павла шарахались в сторону. Он даже не смотрел на них, но всё равно чувствовал их испуг и недоумение, и иногда хотелось гаркнуть со злости кому-нибудь особенно любопытному: «Ну, что уставились?», и только торопливый Аннин голос приглушал, успокаивал его гнев.

Так они дошли до её кабинета, она пропустила Павла внутрь, осторожно прикрыла дверь и наконец замолчала. Здесь уже было ни к чему и не от кого оберегать его. Анна посмотрела на него долго и изучающе.

— Ты хоть слышал, что я тебе говорила?

— Нет, — честно признался он и сделал шаг навстречу. — Аня…

И, как это бывает в дешёвой и пошлой мелодраме, двери в кабинет с шумом отворились, и молоденькая медсестра, едва ли старше, чем его дочь, влетела и, увидев их вместе, замерла на пороге, открыв рот, может от удивления, а может и от понимания, которое дано только женщинам, даже совсем юным, что она что-то нарушила, что-то хрупкое и ломкое, что готово было вот-вот возродиться.

— Анна Константиновна, — почти умоляюще прошептала она. — Анна Константиновна. Там ЧП… там, в детском…

Виноватый шёпот этой девочки оглушил его. И он снова почувствовал себя чужим и совершенно ненужным в этом мире, который от него прятали столько лет. Девочка меленькими шашками подошла к Анне и стала тихо говорить той что-то, время от времени бросая на него быстрые испуганные взгляды. Павел их не видел, лишь ощущал на себе, отмахивался как от назойливых мошек. Он смотрел на Анну. Видел, как меняется, по мере рассказа медсестры, её лицо. Как она хмурится. Как наползает морщинка на её лоб, как она старится прямо на его глазах. Это не отталкивало, нет. Это тревожило.

— Павел, — Анна повернула к нему своё строгое узкое лицо, озарённое болью и внутренним светом. Оно было похоже на лица святых, тех, что глядели на них в детстве со страниц старых книг, которые им показывал Иосиф Давыдович. — Павел Григорьевич, — повторила Анна. — У нас… возникли некоторые обстоятельства. Мне нужно уйти, там в детском…

Она не договорила, но он всё равно кивнул. Ничего в их жизни не меняется и вряд ли изменится — один из них всегда так и будет уходить, оставляя другого в одиночестве …

Теперь, когда прошло больше двух месяцев с момента той встречи, воспоминание их с Анной непонятного, оборванного разговора должно было бы поистереться, потускнеть, но оно не тускнело, а может даже становилось ярче. Это было похоже на неоконченное дело, которое требовалось довести до конца, и на которое у Павла не было ни времени, ни сил. И он подозревал, что и у неё тоже.

В нижней больнице на пятьдесят четвёртом кипел ремонт. Мельников, занявший уже окончательно пост главы департамента здравоохранения, буквально донимал его, наседая и идя на таран, и по поводу медицины в целом, и по поводу Анниной больницы в частности, требуя выделить то деньги, то материалы, то людей. Несговорчивого Мельникова очень часто хотелось придушить, прибить чем-нибудь. Павел ненавидел этого хлыща всем сердцем, и его с души воротило от одного только мельниковского вида, всегда на удивление ухоженного, отутюженного и отглаженного, словно, Мельников был не руководителем полуразрушенногохозяйства, оставленного ему в наследство Борькиной любовницей и подельницей, а скучающим аристократом, с костюма которого ежесекундно сдувают пылинки два десятка лакеев.

Мысль о любовнице Литвинова больно толкнула в самое сердце. Нет, судьба этой женщины, не слишком приятной для него, Павла не волновала. Приговор Кашиной, смертный приговор, разумеется, был подписан ещё три недели назад и почти сразу же приведён в исполнение. А сегодня… сегодня Павел подписал и приговор Литвинову. Поставил размашистый росчерк, быстро и решительно, а потом ещё долго сидел, пялясь невидящим взглядом в документ, который лишал его единственного друга.

***

— Папа! Ну наконец-то! — Ника бросилась ему на шею, обвила тонкими руками, ткнулась носом в щёку, как в детстве. Потом отстранилась, посмотрела внимательно и сказала с мягкой укоризной, как умеют только женщины. — Так нельзя.

— Что нельзя? — он намеренно взял шутливый тон, пытаясь перевести всё в шутку, но она не повелась на его уловку.

— Работать столько нельзя. Сегодня воскресенье, а ты с утра умотал неизвестно куда. Тебя уже в восемь часов дома не было. Анна говорит, что ты — чёртов трудоголик, и если тебя не остановить, то свалишься где-нибудь на полпути.

Кто бы говорил — эта мысль пронеслась галопом, и только потом вдруг дошло.

— Анна?

Павел знал, что в свободное время Ника волонтёрит в Анниной больнице, что она привлекла туда своих друзей и не только — организовала целую сеть волонтёрского движения среди студентов и старшеклассников, а этот её Кирилл (тут Павел непроизвольно поморщился) из теплиц перевёлся работать медбратом к Анне. Павел был в курсе бурной деятельности своей дочери, в глубине души гордился, а иногда и с удивлением спрашивал себя — откуда что и взялось в его маленьком и нежном рыжике. Он привык смотреть на свою девочку, как на продолжение Лизы, а может даже и как на саму Лизу, но неожиданно выяснилось, что кроме буйных рыжих кудрей и солнечных веснушек Нике от матери ничего не досталось. Сегодняшняя Ника больше напоминала ему Анну, что уж было совсем неправильно и невозможно.

— Анна? — повторил он вопрос, стараясь, однако, ничем не выдать своего смущения. За всё это время, они ни разу с Никой не говорили про Анну. То есть дочь, конечно, рассказывала ему в те редкие минуты, когда он бывал дома, про больницу, упоминая Анну лишь вскользь, но сегодня она в первый раз сказала про неё прямо, испытующе глядя ему в глаза, как будто пыталась найти там ответ на какой-то только ей одной известный вопрос.

— Да, Анна. Папа, — она потянула его за рукав, увлекая на диван. — Пап, ну ты что, всё ещё злишься на нее? Сердишься? Не можешь простить ей то, что она сделала?

В груди Павла что-то болезненно сжалось, скрутилось в тугой узел, он почувствовал, что краснеет. Неужели Ника о чём-то догадалась? О чём-то таком, что ещё неясно и для него самого. Он поднёс руку к лицу, потёр щёку, словно, она чесалась, а на самом деле для того, чтобы скрыть дурацкий, невесть откуда взявшийся юношеский румянец.

— Она вчера спрашивала о тебе. Сказала, чтобы я за тобой следила, а за тобой фиг уследишь, — Ника проговорила эти слова в какой-то озабоченности, словно это она, а не он, была теперь взрослой, и это на ней лежал весь груз забот.