Башня. Новый Ковчег 3
Шрифт:
— Это никак не связано с дневником. Судя по всему, это просто какое-то невероятное совпадение, но вы же тоже плясали от Барташова. Так? А Величко в свою очередь просто повезло. К нему пришла вдова инженера. И там, и тут цепь случайностей, но весьма забавных.
Разговор ушёл в какое-то совсем чужое для Анны русло, и она привычно, как делала тысячу раз до этого, опустила между собой и Павлом невидимую стеклянную стену. То есть, это для других стена была невидимой, для Бориса, для Мельникова, но Павел знал. Она заметила, как ещё больше потемнело его лицо, замкнулось, глубокая складка-морщинка между бровей накинула ему лет десять, он отвернулся и, тяжело ступая, медленно прошёлся по комнате и остановился — спиной к ней, широко расставив ноги и засунув руки в карманы больничных брюк. Так и стоял, слушая рассказ Мельникова.
— Что думаешь, Борис? — обратился к Литвинову, едва Олег замолчал.
— А что тут думать? История
— У нас тут у всех с любовью так себе, туго, — Павел не удержался, обернулся и бросил взгляд на Анну. Полоснул стальным взглядом.
— Погоди, Павел. Есть ещё кое-что, — Олег чуть приподнялся, опершись рукой о стол. — АЭС.
— Откуда? — Павла буквально развернуло к Мельникову.
— Марат сказал. Ты же, наверняка, уже в курсе про бюджет. У Руфимова не было другого выхода, и он обратился к Величко. Константин Георгиевич обещал ему людей и кое-какие средства из своих резервов. Если я не ошибаюсь, сегодня должна вниз спуститься бригада из ремонтного…
Анна почувствовала, как при слове «АЭС», которое Мельников произнёс спокойно и как само собой разумеющееся, кровь отлила от лица, похолодели, словно омертвели кончики пальцев, и стеклянная стена между ней и Павлом затряслась, задребезжала, как будто в неё с размаху бросили камень — разбить-не разбили, но по прозрачной глади побежала первая тонкая трещинка. Спокойная реплика Олега про отправляющуюся на АЭС бригаду сначала прошла вскользь по сознанию, а потом резко вернулась, ударила с силой так, что потемнело в глазах.
…Четырнадцать лет назад Олег Мельников вышел на неё сам, спустился к ней в больницу, осторожный и нервный, как дикий кот. Завёл равнодушный разговор ни о чём, внимательно присматриваясь и оценивая обстановку, и только убедившись, что опасности нет, приступил к самому главному, к тому, что собственно всегда волновало Олега больше всего остального — спасению людей. Увидел в Анне соратника, хотя так ли это было на самом деле, это ещё вопрос.
У неё, у Анны, была своя война. Сестра и племянник, которых она спасла бы, если бы могла. Если б ей дали. Если б Савельев не кинул их в топку своего честолюбия и амбиций. И в те дни, когда она металась между сестрой и всеми остальными делами, между сестрой и всеобщим горем, которое волной прокатилось по Башне, между сестрой и Законом, который выдвигал непримиримый и возомнивший себя Богом Савельев, в те дни она думала только о Лизе, и даже, если бы мир тогда рухнул, погребя всех под своими обломками, но Лиза, её Лиза, осталась бы жива, Анна была бы счастлива, испытав облегчение, где-то пусть и подленькое, что их всё это обошло стороной. И потому после смерти сестры и племянника, когда она кого-то прятала, укрывала, лечила, ею двигали в первую очередь память о сестре и ненависть к Павлу, во вторую — собственная боль и собственное горе и только потом — любовь и сострадание.
У Мельникова же всё было наоборот. Высокая нравственность, чувство справедливости и даже так не вяжущееся с надменным и фатоватым видом Олега христианское милосердие — вот, что всегда было для него первичным, и потому теперь его слова про АЭС, которые он произнёс спокойно и даже как будто понимая Павла и принимая его точку зрения, больно ранили Анну. Ведь не мог же Мельников не знать — не понимать, что Павлу уже тогда, четырнадцать лет назад, достаточно было просто запустить эту чёртову станцию и, тем самым, избежать миллиона жертв. Но он этого не сделал.
Олег как почувствовал, о чём она думает, посмотрел исподлобья на Павла и сказал:
— Мне трудно, если не сказать невозможно, принять твою позицию, Павел. Как в отношении того Закона, так и в отношении АЭС. Я — не Руфимов и не Величко и не совсем понимаю, что тебе мешало запустить станцию вместо того, чтобы принимать тот закон, зачем все эти напрасные жертвы. То есть, я в курсе про Протокол, это Марат объяснил, но иногда обстоятельства бывают таковы, что нужно отступать и от Протоколов, даже будь они трижды правильны и неоспоримы. Возможно, и сейчас мы бы не оказались в такой ситуации. Но это так, к слову. Потому что в настоящее время мы имеем то, что имеем, и надо всё это как-то разруливать. А там… Бог тебе судья, конечно, как говорится…
— Бог мне судья? — Павел поднял на Мельникова тяжёлый взгляд. Опасно заходили под кожей острые скулы, глаза ещё больше потемнели, придавили, как низкое свинцовое небо. — Он мне, конечно, судья. Не волнуйся, Олег, я за свои грехи отвечу. Полностью. По всему длинному списку. Но я хочу, чтобы и ты кое-что понял, и чтобы другие… — Павел запнулся, видно, хотел сказать, кто эти другие, но не сказал и вместо этого продолжил, медленно, чётко выговаривая каждое слово. — В общем, я хочу, чтобы ты понял. Тогда, четырнадцать лет
назад, я действительно мог бы запустить АЭС. И это было бы спасением. Для тех полутора миллионов. Глядишь, и чистеньким бы остался. Не пришлось бы кровь с рук стряхивать. А теперь представь, что могло бы быть дальше. Представь, что сегодня уровень океана не понижается, и завтра не понижается, и через месяц, и через десять лет, а через сто — раз и благая весть. Как там было в Библии, Боря, помнишь, которую нам читал Иосиф Давыдович?— И голубь возвратился к нему в вечернее время, и вот, свежий масличный лист во рту у него, и Ной узнал, что вода сошла с земли, — по памяти процитировал Борис.
— Вот-вот, и сошла вода с земли. Только в нашем случае, Олег, вода с земли не сойдёт за пару дней. Она будет сходить медленно, ей, в отличие от нас, спешить некуда. На это уйдут даже не месяцы, а годы. И вот теперь представь, прошло сто лет, нас с тобой уже понятно нет, нам всё равно, и детей наших уже тоже нет, внуки разве что живы, да правнуки. АЭС, которую я запустил сто лет назад, чтобы не было жертв, уже не работает. Всё, отработала станция, топливо кончилось, оборудование износилось, выработал реактор свой ресурс, и дай Бог, сумели его безопасно законсервировать. А уровень понижается, Олег. И однажды наступает день, когда и оставшаяся волновая станция, если она тоже будет к тому времени жива, не сможет работать. И это будет чёрный день, Олег. Башня встанет. Умрёт. Останется один холодный бетонный стакан, склеп для трёх миллионов людей. Ни электричества, ни пресной воды, ни пищи. Внутри холод и темнота. И чем выше этажи, тем сильней холод, это сейчас мы поддерживаем комфортную температуру, а без электричества не сможем. Люди сожгут всё деревянное и бумажное, что найдут, чтобы согреться и чего-то приготовить из оставшихся продуктов. Потом они ринутся вниз, потому что, там хотя бы будет выход к морю и какая-никакая еда. Но три миллиона на нижних этажах не поместятся. Но пусть тебя это не беспокоит, Олег, кто-то к тому времени уже умрет сам, от голода и от болезней, кого-то убьют, потому что, когда человек дерётся за ресурсы, с него, с человека, всё человеческое слетает как шелуха, и остаётся даже не звериное, а хуже. Женщины, дети, старики, они станут первыми жертвами. Впрочем, молодым и красивым женщинам ещё может повезти, если ты понимаешь, о чём я, и, если это вообще можно назвать везением.
Павел обращался к Олегу, но смотрел на неё, на Анну, не отводя потемневших от боли и гнева глаз. И она не выдержала. Резко оттолкнула от себя стул, который с глухим звуком упал прямо под ноги Павлу, и выбежала из комнаты, слыша, как рушится за её спиной так тщательно возведённая стеклянная стена…
Глава 22. Кравец
— Что-то вы, Антон Сергеевич, зачастили к нам в архив. Вчера были, сегодня. Так глядишь и насовсем к нам переберётесь, — Калерия Валерьевна первой засмеялась собственной шутке и тут же замахала сухонькими, похожими на птичьи лапки ручками. — Шучу-шучу, Антон Сергеевич.
— В каждой шутке есть доля шутки, — Антон склонился в полушутливом поклоне и расплылся в угодливой улыбке.
Старуха его раздражала, сухой надтреснутый голос противно царапал — до мурашек по коже, но Кравец, нацепив на лицо приветливое выражение, учтиво смотрел на морщинистое личико заведующей архивом. Сказывалось годами отточенное правило не ссориться с теми, кто хоть в чём-то мог быть полезен, а старуха могла ещё пригодится. Антон бережно взял обеими ладонями сморщенную ручку Калерии Валерьевны и поднёс к губам — коснулся торопливым старомодным поцелуем. Тут же почувствовал лёгкую тошноту от старческого запаха её морщинистой кожи, но пересилил себя. Сдержался. Только представил на миг — на самый краткий миг — как бьёт со всего размаху кулаком по лицу, сухому, съёжившемуся от страха и старости, и маленькая голова с разметавшимися жиденькими волосёнками мотается из стороны в стороны, как у жалкой тряпичной куклы. От этой мысли стало тепло и приятно, он улыбнулся ещё шире и тут же поймал ответную улыбку Калерии Валерьевны.
— Каждый раз видеть вас здесь, дорогой Антон Сергеевич, одно удовольствие.
Он и правда зачастил в архив — за последние три дня забегал уже в третий раз, хотя, казалось бы, зачем? Никаких страшных тайн по интересующему его вопросу он не нашёл. Но кое-что всё же было…
Первый раз Антон заскочил в архив позавчера вечером, уже под конец рабочего дня. Заведующей не было, а одна из сотрудниц, видимо, новенькая (Кравец её не знал) и самая молодая — если такое определение вообще применимо к работникам этой богадельни, принялась торопливо втолковывать ему, что архив уже закрывается. Антон настаивать не стал, но, обаятельно улыбнувшись, упросил взять кое-какие документы из архива на дом, и уже дома, закрывшись у себя в кабинете, веером разложил метрики, пытаясь собрать воедино ускользающие кусочки информации.