Башня. Новый Ковчег

Пашка должен забрать Лизу. И забрать сегодня же. Потому что… потому что Анна понимала, что она не сможет защитить сестру. Да она уволит эту санитарку (и сделает это обязательно), но кто даст гарантию, что не придут другие? Кто даст гарантию, что не будет пересудов, случайно и не случайно брошенных фраз? Баб этих злобных, тех, кто ещё вчера заискивающе улыбались Лизе, а сегодня, как гиены, готовы разорвать её на части. А если не разорвать, то пнуть побольней…

Пашка пришёл вечером. Заглянул к ней.

— Сейчас, погоди, я дооформлю выписку и пойдём.

И опять, возвращаясь мыслями в тот день, Анна тысячу раз проигрывала ситуацию снова и снова. Если бы он пришёл чуть раньше. Если бы она заглянула к Лизе. Если бы она тогда не сказала, что ребёнок мог бы жить. Если бы она внимательно присмотрелась к сестре. Если бы она не оставила её одну… Если бы… этих «если бы» было столько, что и половины бы хватило на смертный приговор. Её, Анны, смертный приговор.

Они опоздали.

Анна сразу поняла это, увидев безмятежное и почти счастливое лицо Лизы. Мягкое, расслабленное, удивительно детское, словно смерть стёрла все тревоги и волнения последних дней, обрушившиеся на нее.

Павел тоже это понял. Да, он тряс Лизу, яростно, зло, как куклу, кричал: «Лиза, да очнись ты, Лиза!» и ей, Анне: «Да, сделай ты что-нибудь, ты же врач!», и в то же время Анна видела, что он понял. Он уже всё понял, просто ему отчего-то нужно было кричать, и трясти, и выплёскивать скопившуюся, разрывающую, душившую его злость…

Пустой стакан и таблетки — пустую упаковку из-под таблеток — Анна нашла в мусорном ведре. Феноксан, который она забрала у Мельникова, которым она убила Лизиного сына, который выпал у неё из кармана (должно быть выпал), когда она уговаривала Лизу отдать ей мёртвого ребёнка, и про который она так бездарно забыла. Забыла, что он остался лежать на тумбочке, ровно там, куда его положила санитарка.

— Это тоже… тоже твоих рук дело? — Пашка дышал тяжело и отрывисто. — Сука…

Она отшатнулась, словно, он ударил её. Возможно, он бы и ударил. Но она сделала это первой.

— Не моих — твоих! Это твоих рук дело!

Её слова били прицельно, наотмашь. Они стояли друг напротив друга, два человека, за плечами которых была многолетняя дружба — дружба, перечёркнутая одной единственной смертью.

— Ты сам это сделал, сам! Когда выдвигал свой чёртов закон. Когда подписывал его. Ты приговорил Лизу — считай, убил собственными руками. Но, может быть теперь, — Анна приблизила к Павлу покрасневшее злое лицо. — Может быть, теперь… теперь все увидят, какое зло этот твой закон. Увидят. Не могут не увидеть. Лизина смерть всех отрезвит. А тебя пинком выпинают из Совета, когда все узнают…

Ей почему-то казалось, что именно эта смерть — не тысячи других, которые уже случились — а именно смерть жены того, кто всё это затеял, ляжет зловещей тенью на Пашкин закон, и те, кто принимал этот закон вместе с ним, кто ставил свою подпись, вдруг примерят эту смерть на себя, на своих близких, поймут, что опасность не где-то там, далеко, сотнями этажей ниже, а тут рядом, дышит, дотрагивается холодными пальцами.

Эти мысли вереницей промелькнули в её голове и — она видела — отразились в Пашкиных глазах. Он всё понял.

— Не узнают.

— Ты думаешь, я буду молчать?

— Будешь.

На лице Павла застыла неподвижная маска. Маска, за которой скрывался липкий страх и холодный расчёт. И было странно видеть всё это именно сейчас, в комнате, где лежало неостывшее тело женщины, которую они оба так любили.

— Ты скажешь, что Лиза умерла сама. От сердечного приступа.

— Да как ты…

— Иначе все узнают о том, что это ты убила моего сына. Моё слово против твоего. Как думаешь, кому поверят?

Он шагнул к ней, больно схватил за предплечье, притянул к себе, близко, так, что она видела его расширившиеся зрачки, лёд в стальных глазах.

— Скажешь кому-то про самоубийство Лизы, и я тебя уничтожу. Я уничтожу тебя, Анна.

Он разжал пальцы, чуть отступил и протянул руку.

— Таблетки. Давай их сюда. Быстро.

И она молча отдала ему пустую упаковку из-под лекарства.

***

Всё остальное, то, что было после, происходило и с ней, и не с ней.

Анна чувствовала себя механической куклой. Её как будто кто-то завел, повернув ключик до упора, и Анна двигалась и говорила на автомате. А потом — раз — и завод кончился. И когда её отец, их с Лизой отец, ставший вдруг таким маленьким и сгорбленным, однажды вечером сказал ей:

— Анечка, что же это… как же теперь, ведь Лизу надо похоронить…

Анна поняла, что наступил её предел, и она больше ничего не может. Абсолютно ничего.

А отец всё говорил и говорил. Анна слушала и не слышала.

— … я звонил в морг, они там говорят: ждите, столько тел на очереди, крематорий не справляется… Аня, ты бы поговорила сама. Я Павлу сказал, а он… я даже не уверен, что он меня понял…Анечка, ведь это не по-людски. Сколько же ей теперь там лежать…

Всеми похоронными делами занимался Борька. Он бегал, бледный, осунувшийся, взъерошенный. Звонил, ругался, договаривался. В морге царила страшная неразбериха. Толпы обезумевших от горя людей, военный кордон, бардак с документами — Анна не выдержала бы там и часа. Но Борис справился. И даже организовал зал для прощания с телом. Хотя в тогдашней ситуации ритуал прощания стал для большинства непозволительной роскошью.

Анне было не нужно это прощание. Ведь то, что лежало перед ними, уже не было Лизой.

Отец плакал. Совсем не по-мужски, а громко, с тонким прерывистым подвыванием, и этот вой резал ухо, заставлял её болезненно морщиться. Анна видела, как Борис закусывает нижнюю губу — детская привычка, выдающая его крайнее волнение, видела, как отводит взгляд охранник, стоявший у дверей. Потом отцу стало плохо, и Борька вместе с охранником вывели его. А они с Павлом опять остались одни. Оба молчаливые, с сухими глазами, словно то, что случилось между ними там, в палате Лизы, выело их душу и выпило все слёзы.