Батый

При этом Батый, по-видимому, понимал значение мировых религий — во всяком случае, в деле управления отдельными частями своей державы. Равновесие между христианами и мусульманами в Улусе Джучи поддерживалось за счёт того, что тем и другим покровительствовали два ближайших к Батыю родича — его старший сын Сартак и брат Берке. Отчасти мы уже говорили об этом. О том, что Берке был мусульманином, хорошо знали во всём исламском мире; по некоторым сведениям, мусульманином был и его брат Беркечар. Рассказывали, что кормилицей Берке была мусульманка, которую к нему якобы приставил ещё отец; ислам он принял при жизни Батыя, по одной версии, в Ходженте, по другой — в Бухаре от знаменитого шейха Сейф ад-Дина Бахарзи. «Некоторые заслуживающие доверия люди» рассказывали ал-Джузджани, что Берке «дважды или более облачался в почётные одежды, присланные ему от халифа, ещё при жизни брата его Бату. Всё войско его состояло из 30 тысяч мусульман, и в войске его была установлена пятничная молитва». «Ислам его был прекрасный», — сообщают о Берке арабские хронисты. Известно, что одним из проявлений его ревности в вере стало истребление христиан в Самарканде во время вспыхнувших в городе волнений между христианами и мусульманами — но это случилось уже после смерти Батыя. По словам Джузджани, Бату относился к Берке «с большим уважением и утвердил за ним командование армией, свиту и уделы». Впрочем, мы уже знаем, что доверие Батыя к брату-мусульманину имело вполне определённые границы, и как только Батыю показалось, что пристрастие брата к его мусульманским подданным приносит ему убыток, он тут же поменял улус Берке, переселив того за Волгу.

Не менее известны были христианские предпочтения Сартака. «Он был совершенным христианином», — писал о нём его современник, армянский хронист Вардан Великий; по словам сирийца-христианина Абу-л-Фараджа (Бар-Гебрея), Сартак якобы был даже рукоположен в сан диакона. Он воспитывался христианами несторианского толка, которых вообще было много среди монголов. Христианами ошибочно считали то Гуюка, то Менгу-хана, то Хулагу; послы Илджидай-нойона, прибывшие в конце 1248-го — начале 1249 года к находившемуся на Кипре французскому королю Людовику Святому, заверяли его, будто Гуюк принял христианство с восемнадцатью царевичами и многими вельможами, что сам Илджидай крестился уже много лет назад и что теперь он намеревается идти на Багдад «отомстить за обиду, нанесённую хорезмийцами Господу Иисусу Христу» ¹⁷. И хотя всё это было по большей части ложью, в Европе того времени накопилось достаточно свидетельств о широком распространении христианской веры в среде монгольской знати. Собственно, слухами о христианстве Батыева сына Сартака объяснял своё посольство к монголам Гильом Рубрук. Однако пребывание в ставке Сартака в июле — августе 1253 года заставило его взглянуть на положение дел более реалистично. «Что касается до Сартака, то я не знаю, верует ли он во Христа или нет, — писал Рубрук. — Знаю только, что христианином он не хочет называться, а скорее, как мне кажется, осмеивает христиан» ¹⁸. Сартак вёл совершенно тот же образ жизни, что и остальные царевичи; так, Рубрук упоминает шесть его жён, от которых он, естественно, не собирался отказываться. Но, общаясь по большей части с христианами, Сартак, по-видимому, проникся их учением. Это оказалось на руку Батыю, который умело использовал религиозные предпочтения как сына, так и брата. Действуя когда надо через одного, а когда надо — через другого, он мог с наибольшей выгодой для себя достигать желаемого в общении со своими мусульманскими и христианскими подданными. Впрочем, такое «разделение ролей» имело и оборотную сторону. Противопоставляя брата и сына друг другу, Батый сделал их смертельными врагами. Впоследствии, после смерти Батыя, это приведёт к трагической развязке: борьба за власть над Улусом Джучи, осложнённая ненавистью двух главных её участников на религиозной почве, завершится насильственной смертью Сартака, а затем и его преемника (и, вероятно, также приверженца христианства) Улагчи.

Можно, пожалуй, отметить ещё одну черту характера Батыя. Будучи вообще человеком злопамятным и мстительным, он не проявлял этих своих качеств по отношению к родичам тех, кто считался врагами монголов, — во всяком случае, если они не казались опасными соперниками ему самому. Мы уже говорили о том, что он благоволил сыновьям убитого им ростовского князя Василька Константиновича. Проявил Батый милость и к сыну бывшего эмира Ходжента Тимура-Мелика, одного из главных врагов монголов, долго и успешно воевавшего против них вместе с султаном Джелал ад-Дином. Тимуру-Мелику удалось ускользнуть от татар, а его сын позднее явился к Батыю, и тот разрешил ему вернуться в Ходжент и даже соизволил «вручить земли и движимое имущество отца» ¹⁹. Ходжент относился к улусу потомков Чагатая. Здесь, вдали от собственных владений, Батый мог быть особенно щедрым.

Да и вообще, легко быть щедрым и милостивым, добившись всей полноты власти и расправившись со своими главными врагами и конкурентами! В последние годы жизни Батый обладал могуществом, сравнимым разве что с могуществом великого хана Менгу. Но ведь и тот был обязан ему властью! Мы уже упоминали титул «ханский отец», который присвоил Батыю Киракос Гандзакеци. Едва ли это был официальный титул правителя Улуса Джучи. Но в глазах современников Батый действительно представлялся старшим во всей Монгольской империи, возвышаясь над всеми, в том числе и над самим великим ханом, который тоже признавал его старейшинство. Примечательно, что в последние годы жизни Бату современники-хронисты стали именовать его ханом — хотя, как мы знаем, этим титулом он не владел и даже на него не претендовал ²⁰. Остальных Чингисидов Батый превосходил не только возрастом и авторитетом, но и сосредоточенными в его руках богатствами и многочисленностью войска. «Бату… наиболее богат и могуществен после императора», — писал Плано Карпини ещё в 1247 году ²¹. После же смерти Гуюка экономическая и военная мощь правителя Улуса Джучи возросла многократно.

Вот что пишет, например, Киракос Гандзакеци: «Великий военачальник Батый, находившийся на севере, обосновался на жительство на берегу Каспийского моря и великой реки Атиль, равной которой не найдётся на земле, ибо из-за равнинной местности она растекается подобно морю. Там в великой и обширной долине Кипчакской и расположился он вместе с огромным, неисчислимым войском, ибо обитали они в шатрах, а когда снимались с места, шатры перевозили на повозках, впрягая в повозки множество волов и лошадей. Он (Батый. — А. К.) очень усилился, возвеличился над всеми и покорил всю вселенную, обложил данью все страны. И даже его сородичи почитали его больше всех остальных, и тот, кто царствовал над ними (коего они величают ханом), садился на престол по его приказу». И ещё в другом месте: Батый «властвовал над всеми, так что без его воли даже хан не вступал на престол» ²². «Великим властелином севера», «главнейшим и величайшим из ханов» называют Батыя и другие армянские и грузинские хронисты. Он был «в великой чести и в почёте, — пишет о Бату Рашид ад-Дин. — На курултаях никто не противился его словам; напротив, все царевичи повиновались и подчинялись ему» ²³.

Своё соправительство с Бату признавал и сам Менгу-хан. «Как солнце распространяет повсюду лучи свои, так повсюду распространяется владычество моё и Бату», — говорил он Гильому Рубруку зимой 1253/54 года. Французский монах записал и другое высказывание великого хана: «У головы два глаза, и хотя их два, однако зрение их одно, и куда один направляет взор, туда и другой» ²⁴. Сказано это было в связи с тем, что Рубрук прибыл от Бату и потому должен был «вернуться через его владения», но великий хан имел в виду их с Батыем единство во всём — помыслах, действиях и власти над миром. Несомненно, Менгу оставался верховным правителем монголов, что и подчёркивалось в официальных документах. «Так как Менгу-хан есть главный над миром моалов (монголов. — А. К.)», Бату и направил к нему послов французского короля Людовика, говорилось, например, в грамоте, адресованной «королю франков» и переданной ему через его посланника Гильома Рубрука. Но при этом люди Бату в общении с людьми великого хана открыто демонстрировали своё превосходство, и это сходило им с рук. Тот же Рубрук рассказывает, что когда он со своими спутниками въехал во владения Менгу-хана, то встречавшие их «везде пели и рукоплескали пред лицом нашего проводника, так как он был послом Бату. Этот почёт они оказывают друг другу взаимно, так что люди Менгу принимают вышеупомянутым способом послов Бату и равным образом люди Бату — послов Менгу-хана. Однако люди Бату стоят выше и не исполняют этого так тщательно» ²⁵. Показательно, что когда Менгу-хан вручил Рубруку упомянутую грамоту «королю франков», то он повелел предъявить её на обратном пути Бату: «так, что если ему угодно что-нибудь прибавить, отнять или изменить, то пусть он это сделает» ²⁶. Батый ничего менять или прибавлять не стал; он заставил ещё раз прочитать эту грамоту перед Рубруком, убедился, что тот правильно понимает её, и велел доставить грамоту по назначению. Точно также и армянский царь Гетум на обратном пути от Менгу-хана должен был послать к Батыю священника Барсега с грамотами и приказом великого хана: «дабы и тот (Батый. — А. К.) написал приказ в соответствии с грамотами хана». Историки видят здесь свидетельство того, что для вступления в силу повелений великого хана в тех областях запада, которые подчинялись Бату, требовалось их подтверждение правителем Улуса Джучи — даже тогда, когда эти повеления касались сферы внешней политики ²⁷.

Нечто подобное имело место и в сфере фискальной политики, являвшейся основой основ существования Монгольской империи. Как мы уже говорили, Менгу удалось навести порядок в расстроенных делах государства. Одной из важнейших мер его царствования стала всеобщая перепись населения покорённых монголами стран. В западных провинциях её осуществлял эмир Аргун, наместник великого хана в Иране. Но он действовал от имени не одного только Менгу, но и Батыя. Во всяком случае, так это виделось со стороны. Армянский хронист Киракос Гандзакеци сообщал под 1254 годом, что Менгу-хан и «великий военачальник» Батый послали Аргуна и «ещё одного начальника из рода Батыя, которого звали Тора-ага, со множеством сопровождающих их лиц провести перепись всех племён, находившихся под их властью». Как и прежде, часть собранной в провинциях дани поступала в Каракорум, а часть — правителю того улуса, в которую входила данная провинция. И если Аргун представлял в своём лице и Менгу, и Батыя, то второй чиновник, некий Тора-ага, действовал в интересах одного только Бату. Это свидетельствует о несомненном признании за последним особых прав в отношении западных областей, в том числе и Закавказья. Борясь со злоупотреблениями прежних лет, Менгу-хан на словах стремился к облегчению налогового бремени на основное податное население — земледельцев покорённых монголами стран, понимая, что их полное разорение лишит монголов источника постоянного дохода. В соответствии с его указами население провинций освобождалось от уплаты недоимков, «где бы и за кем бы они ни оставались»; были подтверждены установления Чингисхана касательно освобождения от податей и поборов священников всех конфессий, а также «людей очень преклонного возраста и неспособных к труду и занятиям»; сборщикам податей и писцам запрещалось брать взятки, проявлять пристрастие и потакать кому бы то ни было. Когда Аргун прибыл от великого хана в Иран, он «довёл до всеобщего сведения ясы Менгу-каана» и «приказал, чтобы никто не поступал наперекор распоряжениям и не причинял подданным никакого насилия»; «народ обрадовался», — пишет Рашид ад-Дин ²⁸. Но, как это всегда бывает, слова и намерения расходились с делами. О том, что происходило в реальности, мы знаем из сочинений армянских хронистов, с ужасом вспоминавших времена жестокого и алчного «всеразрушающего Аргуна»: «Всех, начиная с десяти лет и старше, кроме женщин (а в другом источнике: даже включая женщин, стариков и детей. — А. К.), записали в списки. И со всех жестоко требовали податей, больше, чем люди были в состоянии платить, народ обнищал. Сборщики налогов притесняли их невообразимыми требованиями, пытками и муками. И того, кто прятался, схватив, убивали, а у того, кто не мог выплатить подать, отнимали детей взамен долга…» И ещё: «Бежавших или укрывавшихся ловили, безжалостно связывали им руки назад, секли зелёными прутьями до того, что всё тело обращалось в одну болячку, покрытую кровью. После того они выпускали на истощённых и истерзанных христиан свирепых собак, приученных ими к человеческому мясу» ²⁹.

В сферу действий Аргуна попала и собственная территория Улуса Джучи — точнее, те её области, в которых жило оседлое, земледельческое население. По сведениям Рашид ад-Дина, Аргун, исполняя указ великого хана, направился во владения Бату. Прибыв через «Дербент Кипчакский» в столицу Улуса Джучи (Болгар? или, может быть, Сарай?), «он произвёл перепись в этой стране и установил “карари”, определённые налоги», после чего вернулся к себе, в Иран ³⁰. В этом иногда видят ущемление прав Бату. Однако надо признать, что действия Аргуна по наведению порядка в сфере налогообложения были выгодны не только великому хану; но и правителю Улуса Джучи. К тому же они полностью соответствовали принятым в Монгольской империи порядкам, которые Бату старался неукоснительно соблюдать. Об интересе великого хана к русским землям, а также к землям аланов (асов) в Подонье и на Северном Кавказе свидетельствует и запись, внесённая в официальную китайскую хронику «Юань-ши». В череде событий, происходивших весной 1253 года, отмечено следующее: «Битекчи (то есть писец, чиновник. — А. К.) Берке внёс в реестр количество дворов и населения русских»; или, в другом месте той же хроники: «…внесение в реестр числа дворов и совершеннолетних тяглых у русских и асов» ³¹. Упомянугый в китайском источнике «битекчи» Берке (не путать с братом Батыя!) упоминается и в русской летописи. Именно он в 1259 году будет «брать число», то есть проводить перепись всего податного населения, в Новгороде. «Той же зимой приехали окаянные татары, сыроядцы Беркай и Касачик, с жёнами своими, и иных много», — запишет новгородский летописец ³². Это случится уже после смерти Батыя. И здесь во главе татарских «численников» мы увидим двух чиновников: если первый, Берке, представлял великого хана, то второй, Касачик, — очевидно, правителя Улуса Джучи.

Но если в западных провинциях Монгольской державы Менгу-хан согласовывал с Батыем все свои действия и старался полностью учитывать его интересы, то в том, что относилось к прерогативам его власти на востоке, в коренных областях Монголии и в Китае, он поступал по своему усмотрению, не останавливаясь перед тем, что это могло не понравиться Батыю. По крайней мере в одном случае было именно так. Летом 1253 года, сообщается в китайской хронике «Юань-ши», Батый прислал к великому хану своего человека, некоего Тобчака, «просить разрешения приобрести жемчуг и серебро на 10 тысяч дин(около 18 с половиной тонн! — А. К.)». Разумеется, в качестве дара, полагающегося ему как чжувану, старшему во всём «Золотом роде». Однако в этой непомерной просьбе Батыю было отказано. Оказывается, Менгу не хуже его умел считать деньги. Ещё недавно они вместе говорили о необходимости наведения порядка в государственных делах, но Батый, вероятно, не думал, что это может относиться и к нему тоже. Менгу, что называется, поставил своего старшего родственника на место, сопроводив свой отказ разъяснением, больше похожим на выговор: «Дали ему (Бату. — А. К.) 1000 дин. Вследствие этого был издан высочайший указ для него, гласящий: “Богатства Тай-цзу (Чингисхана. — А. К.) и Тай-цзуна (Угедея. —А. К.) подобным образом были израсходованы, как можно одарить чжувана таким пожалованием! Вану следует хорошенько вникнуть в это. Серебро, что ему выдали, это только то количество, которое разрешено к пожалованиям на нынешний и будущий год» ³³.

Ещё одно столкновение интересов Батыя и Менгу-хана носило, так сказать, латентный характер и не выплеснулось наружу, хотя касалось вопроса более чем серьёзного, относившегося к сфере завоевательной политики монголов. Упрочив свою власть над империей и уничтожив соперников, Менгу начал две новые войны — точнее сказать, возобновил военные действия на тех двух направлениях, которые были обозначены его предшественником Гуюком. Одна армия во главе с братом великого хана Хубилаем приступила к завоеванию Южного Китая, а другая, во главе с Хулагу, была собрана для похода на область исмаилитов, Багдад и Ближний Восток. В организации похода на Китай Батый никак не участвовал; здесь действовали царевичи левого крыла, к которым он отношения не имел. А вот поход Хулагу на запад напрямую затрагивал его интересы.

Решение великого хана о возобновлении военных действий было принято осенью 1252 года. А летом следующего, 1253 года Менгу-хандал повеление своему брату Хулагу «вместе с Урянхатаем и другими командующими повести войска в поход на Багдад, халифа и другие страны Западного края» ³⁴. По свидетельству Рашид ад-Дина, решение это было принято «с согласия всех родичей» — стало быть, и Батыя. Походу предшествовала большая организационная работа — подобная той, что была проведена накануне Западного похода самого Батыя. В распоряжение Хулагу передавались находившиеся в Закавказье войска Бачу-нойона и других монгольских начальников, а сверх того было определено, «чтобы из всех дружин Чингисхана, которые поделили между сыновьями, братьями и племянниками его, на каждые десять человек выделили бы по два человека, не вошедших в счёт (то есть каждого шестого. — А. К.), и передали… Хулагу-хану, чтобы они отправились вместе с ним и служили бы здесь». На протяжении всего пути «от начала Каракорума до берегов Джейхуна (Амударьи. — А. К.) объявили заповедниками все луговья и пастбища и навели прочные мосты на глубоких протоках и реках». Из Китая для участия в походе — подобно тому, как это было во времена Батыя, — доставили «тысячу китайцев камнемётчиков, огнемётчиков и арбалетчиков» (или, как сказано в другом источнике, «тысячу мастеров военных машин и метателей нефти»), Бачу-нойону и другим начальникам было поручено заготовить продовольствие для армии; по одному тагару муки и бурдюку вина на каждого воина ³⁵. (О том, что это означало и чего стоило покорённому населению, свидетельствует армянский хронист: «…Наряду со многими другими повинностями, наложенными Аргуном… пришёл приказ Хулагу о взыскании повинности с каждой души, которую (повинность. — А. К.) называли тагаром… В уплату его требовали 100 литров пшеницы, 50 литров вина, два литра очищенного и неочищенного риса, три мешка, две верёвки, одну [серебряную] монету, одну стрелу, одну подкову, не считая иных взяток. С двадцати голов скота — одну голову и 20 монет, а у кого не было скота, отбирали… сыновей и дочерей» ³⁶.) На специально созванном курултае было принято решение об участии в походе царевичей из разных улусов, в том числе Улуса Джучи. В соответствии с этим Батый отправил в помощь Хулагу своих племянников: из улуса своего старшего брата Орды — его второго сына Кули, который выступил через Хорезм «с одним туманом войска», а из собственного улуса — Балакана (или, по-другому, Булгая), сына Шибана, и Тутара, ещё одного внука (или даже правнука) Джучи: их путь лежал через «Дербент Кипчакский», то есть через Восточное Закавказье. О продвижении этого «неисчислимого войска», шедшего на соединение с войсками Хулагу, армянские хронисты писали с нескрываемым ужасом: «Много бедствий причиняли они всем странам своими податями и грабежом, нескончаемыми требованиями пищи и питья и довели все народы до порога смерти» (Киракос); «ничем не насытимые, они грабили монастыри, ели, пили, а священников вешали и били немилосердным образом» (Григор Акнерци).