Байкал. Книга 7

– Ну что, очередная твоя потаскуха запеклась на костре. Доволен?

Я посмотрел на неё, не понимая.

– Что? О чём ты?

– Об этой Анне-повитухе, которая сверлила тебя своими наглыми глазами. Вон, сходи на площадь, ещё не весь размели кострище.

– Не понимаю, причём тут повитуха и я? – сказал я, недоумевая. – И тем более кострище?

– Её сожгли, эту ведьму! – радостно возвестила Вералга. – Не было никаких сомнений у судей!

Действительно, множество раз я слышал, что жгли людей, и особенно много женщин за несуществующие преступления, по каким-то диким обвинениям, но поскольку это никак не касалось меня, я мог только сокрушаться их несчастной судьбой и дикой глупостью тех, кто судил их. И вот теперь оказывается, касалось!

– Конечно, а ты как думал? Ты будешь с девками по полдня и полночи пропадать, а я ничего не стану делать в отместку? – Вералга сверкнула холодными тёмно-серыми глазами, она всегда была удивительно холодна, даже, когда, кажется, ярилась, но искры Ярила не было в ней. – До Аяи твоей мне невозможно было добраться, не то и она бы порадовала мой нос ароматом своей жареной плоти… Но, к счастью, столько лет прошло, ты давно позабыл ту лживую дрянь.

Но не слова об Аяе тронули меня, ясно, что ей Вералга не угроза, что бы ни говорила, но слова о других женщинах, к которым я не имел никакого отношения, даже не видел их никогда, не на шутку ошеломили меня.

– Погоди, Вералга, ты хочешь сказать, что в тех городах, где приходилось нам жить, «ведьм» из-за меня казнили? – ещё надеясь, что она скажет: «Нет, конечно! При чём здесь мы с тобой?!».

Но напрасно я надеялся…

– Ну… не всех, конечно, они вон, словно колбасы из них после делают, таскают и таскают на костры свои… – хмыкнула Вералга и только потом ответила на мой вопрос. – Погоди-ка, ты сейчас делаешь вид, что не догадывался прежде, что все твои потаскухи оказываются на костре? – прищурилась Вералга.

– Какие мои потаскухи, что ты несёшь?!

– Ой, не надо изображать невинность агнца!

Я смотрел на неё, и вдруг подумал, насколько глубока бездна Тьмы в душе этой женщины… Я жил рядом и не замечал, сколько преступлений она натворила за эти сотни лет. И вот она, моя спутница, моя жена столько лет, уже сотен лет

– Послушай, Вералга, я не изменил тебе ни разу.

– Ложь! – вскричала она.

– Замолчи! – прорычал я, почти бесшумно, чувствуя, что слепну от ненависти. И ненавижу не только её, но и себя.

Я подошёл ближе, почти вплотную и сказал ей в лицо:

– Каков бы я ни был, как бы ты не ненавидела меня, но убивать людей…

Горячая волна захлестнула меня, я вынужден был перевести дыхание, чтобы не убить ее немедля, и договорить:

– Если ты… ещё сделаешь ещё что-нибудь подобное, я убью тебя, клянусь.

Вералга отшатнулась, белея. Видимо, в моём лице было столько решимости, что она поверила сразу. Поэтому, почти прижимаясь спиной к стене, она скользнула к двери.

– Убьёшь… За моё убийство тебя покарают предвечные!

– Когда узнают, за что я расправился с тобой, уверен, решат, что я сам стал орудием справедливого возмездия, – так же едва слышно, проговорил я. – И бойся, чтобы я не рассказал им, что ты творила, иначе, как бы они сами не казнили тебя.

Вералга оказалась у двери.

– Ты… ты… подлый ты изменщик! – заплакала она, и выбежала.

А в дверь вошла наша семнадцатилетняя дочь, которую месяц назад мы сосватали сыну здешнего епископа. Расширенными от ужаса и отвращения глазами она смотрела на меня.

– Батюшка, ты… прелюбодей?! – проговорила она.

– Нет, дочь моя, никогда им не был, – честно ответил я и отвернулся, потому что она была слишком похожа на Вералгу, и в этот момент это было особенно неприятно.

Я ответил честно, но моя дочь мне не поверила, как не верила и жена, и через три недели постриглась в монахини, отказавшись от замужества.

С этого дня моя решимость отомстить Вералге уже не столько за себя, сколько за тех, кого она обрекла на страшную смерть, стала нерушимой и острой как клинок, но клинок этот я носил, так тщательно и глубоко пряча, что научило меня притворству лучше, чем любого лицемера. И до чего велик был соблазн позвать Сатану себе в помощники немедленно, что я скрежетал зубами, заставляя себя не думать о том.

Мы попробовали жить в Америке, но протестанты, населившие её, были куда более подвержены мракобесию, чем католики, а к индейцам ныне было не примкнуть, не доколумбовы времена, когда Мировасор явился к ним Богом и пребывал там столетиями, благоденствуя. То же было ныне и в Африке, где белый человек мог быть или захватчиком и хозяином, или жертвой, но уже не был Богом. Так что снова оставалась Европа, в России после 18 века куда выгоднее и проще стало прожить, если ты немец или какой-нибудь голландец, и вот я, природный русский, притворялся то немцем, то голландцем, то шведом, чтобы в университете мне было проще подвигать свои идеи. Профессору Вернеру все давалось быстрее и проще, чем профессору Василию Ниткову.

Я не занимался одной научной дисциплиной, нет, идея, владевшая мной, была соединением многих наук и для достижения моей цели, я занимался параллельно геологией, то ботаникой, то физикой, то инженерией и математикой, химией, и снова биологией… Но впереди было ещё много работы и анализа знаний.

Моей целью было свержение Сатаны, вот к ней я и шёл тайно, не вызывая Его подозрений…

Мы же здесь, на Байкале, жили и верно, одной семьёй. Мировасор продолжал жить то на Руси, то в Европе, сохраняя свой выбранный некогда статус купца, со временем он стал выходить в первейшие богачи, что делало его слишком заметным, а потому он снова ушёл в тень, переезжал, то в Австралию, то в Америку, где ему оказалось лучше всего. Между прочим, Арит снова присоединилась к нему. Басыр устроила ей хороший урок, после которого финикийка, стала разумнее вести себя и ценить то, что имела. Басыр сделала вот что: она выдала её замуж за очень богатого и старого махараджу, который придерживался самых древних обычаев, по которым жена должна была взойти на костёр вместе с мужем. И после довольно скорой смерти того махараджи, заставила Арит несколько суток дожидаться этих самых похорон, а значит и сожжения, в бессильных слезах и отчаянии. В конце концов, за час до рассвета, Басыр предстала перед нею со словами:

– Арит, как твои дела?

Та бросилась к её ногам, но Басыр воспарила к потолку, не позволяя коснуться себя.

– Вижу, на слёзы ушло несколько лишних фунтов с твоего тела, – кивнула Басыр. – Ничего, то на пользу, жир горит споро, искрит. А твой, поди, еще и чадит, воняет…

– Спаси меня! спаси, великая и могущественная чародейка! – без голоса и уже без лица, заплывшего от слёз, возопила Арит. – Спаси! Я буду вечной твоей рабыней!

– Не надо мне рабов, – бесстрастно взирая на неё, продолжила Басыр.

– Не оставляй здесь! Умоляю, это так страшно…

Тогда Басыр затянула молчание, не глядя на новоявленную вдову Арит, стала, не спеша, прохаживаться по её покоям, то выглядывая в окно, за которым благоухал богатый сад махараджи, где журчали фонтаны и ручьи, прогуливались диковинные белые павы, и перекликались птицы. Наконец, подала голос.

– Запомни этот страх, Арит.

И подошла к Арит, продолжая:

– Навсегда запомни, слышишь! Крепко, чтобы вошёл в тебя, в самые глубины твоего сердца и души, – Басыр склонилась к ней, так что косы сползли с плеч вперёд, отчего Арит показалось, что это змеи и если она ослушается могущественной Басыр, они немедля набросятся на неё.