Байки деда Игната

про медведика, который «знал меру», и немного про мировую

Чего не любил дед Игнат, так это пьянства, да и пьяных тоже. Нет, он не был абсолютным трезвенником — горилку ценил, но в разумной «плепорции» и в разумной компании. Больших хмельных сборищ недолюбливал, а уж в старых годах на всяких свадьбах, поминках, старался не участвовать, а если «отнекнуться» не удавалось, то вовремя смывался с них. И не было случая, чтобы он возвратился «до дому, до хаты» не то что без шапки, а даже на нетвердых ногах — потому как знал меру, и если пил, то для удовольствия, а не для похвальбы, или как часто бывает — «за компанию».

Уважал тех, кто, говоря попросту, умел по-деловому исполнять это пьяное дело, то есть опрокидывать стопку, не кривясь и не смущая собравшихся благонамеренными словами о вреде хмельного зелья, и не хлобыстал его до безумия, умел вовремя остановиться. Помнил, что по общему понятию, горилку не пьет «людина хвора» или же «подлюка»…

С усмешливым уважением вспоминал о необъяснимой способности дядька Микиты Хвоменка пить хмельную отраву не хмелея, пить ее без меры и определенного конца — пить, «як гуси воду». То был особый случай, особая способность, если не сказать — талант, данный тому Миките от Бога. Как, скажем, кого-то Господь наградил необыкновенной силой, или, допустим, необычайной хитростью, в общем, чем-то не только оригинальным или, в значительной степени, но — полезным. К примеру, умение двоюродного племянника Тимохи шевелить правым ухом он за талант не считал: какая польза от такой, прости Господи, способности?

Рассказывая о необычайном таланте дядьки Хвоменка, дед Игнат непременно вспоминал медвежонка по имени «Мышко», которого дядько Микита приучить пить вино, поначалу сладкое, а потом и горькое. Забавно было поглядеть на хмельного «медведика», потешиться его выходками. Так вот, Мышко точно определял свой конечный порцион, сверх которого ни за что не «потреблял», как бы его не ласкали, наливая самые соблазнительные наливки и настойки, медовухи. Медвежонок по достижении одному ему известного предела презрительно фыркал, мотал своей большой головой и отправлялся спать в сараюху на задах хвоменковского база.

— Ведмедь — животина природна, — говаривал дед Игнат, — и потому знал, что почем, и сверх того не позволял… Не то, что иной наш брат, особливо из молодых… Привез как-то дядько Хвоменко из города родича, какого-то дальнего, как у нас говорят, «через дорогу навприсядку», не то троюродного племянника, не то четвероюродного внука Ванька. И был тот Ванёк фельдшером — прапорщиком военного времени. Он хорошо воевал на турецком фронте, был определен в военно-фельдшерскую школу, и вышел оттуда «прапором», чем очень гордился, не хуже, чем дядько Хвоменко своим гильдейством: «я теперь, мол, пан, и жить должен по-благородному», или, напоминал дед Игнат присказку: «Отчини, жинка, поширше двери, я по-паньски плюну!».

Оно все ничего, ну пусть прапорщик, пусть уже немножко пан, и все такое, да только тот фельдшер больно уж был привержен к хмельному питию, и меры той самой не ведал, не знал. Дядько Хвоменко и встретил его в каком-то катеринодарском духане, где тот обмывал ненароком подвернувшийся отпуск. Чарочка за чарочкой, и наш «гильдейский дядько» выяснил, что Ванько ему родич и пригласил к себе в станицу погостить, на что тот фельдшер-прапорщик и согласился, имея в виду, что погулять-попировать надурницу у неожиданно свалившегося на него родича будет куда дешевле, чем, допустим, в городских кабаках-духанах.

Дядько же имел на него далеко идущие виды: родич был фельдшером, почти что «дохтуром», и Хвоменко решил, что он сможет помочь ему «облаштувать» (осуществить) задумку-забаву «душевного» свойства. Дело в том, что он, тот наш дядько, носился тогда с затеей вставить медвежонку золотой клык — мало того, что Мышко горилку пьет, как заправский казак, так у него, как у того же, допустим, статского советника, или какого ни то асессора зуб из червонного золота! А?! То-то, знай наших…

Однако прапор Ванько, осмотрев медвежонка, сказал, что во-первых, это дело непростое, не то, что вставить зуб, пусть даже золотой, допустим, в борону, а во-вторых, медвежонку, поскольку он растет, зуб тот придется менять через каждые полгода, так что лучше погодить, пока Мышко не придет в должную зрелость, и тогда, в чем делов-то! — он, прапор, организует все в лучшем виде. Хвоменко, при недолгом размышлении, принял его доводы к сведению, а пока стал регулярно бражничать с тем родичем и медвежонком, бдительно следя, как он, медвежонок, продвигается в зрелое состояние, и коль скоро его можно будет украсить золотой пастью…

Фельдшер вскорости сошелся с местными, станичными выпивохами, и стал ходить к ним на посиделки, каждый раз прихватывая с собой пьющего медведика — с одной стороны вроде как бы на показ, а с другой — как надежного сопровождающего, с котором не страшно было по пьяному делу заблудиться в малознакомой станице: Мышко дорогу домой находил безошибочно.

И вот однажды тот фельдшер в очередной раз загулял у новоявленных друзей совсем, как ему казалось, близко от подворья дядьки Хвоменки, и когда Мышко, достигнув своей, скажем так, кондиции, стал тянуть его домой, отпустил медвежонка в надежде, что он сам не заплутается в станичных переулках и все будет путем.

Веселая пирушка продолжалась допоздна. Было немало выпито, немало сказано и немало спето, как это водится в таких случаях. Под конец разговор зашел о чертях, ведьмах и другой нечисти, и нашего Ванька на полном серьезе предупредили, что старуха Василиха, соседка его родича, старого Хвоменка, чистопородная и весьма хитрющая ведьма, это в станице доподлинно известно каждому, и чтобы он, боевой прапор-фельдшер, почти что настоящий хорунжий, знал это и стерегся ведьмы Василихи, потому как мало ли чего, ведь тут недалеко и до большой беды, до большого греха, тем более, что, как известно, ведьмы любят шутковать именно с военными людьми…

Ванёк, расправляя усы, лихо ответствовал, что знает он ту Василиху, не такая уж она и страшная, как, к примеру, молодой бугай, что целыми днями пасется у нее на задворках. А с ведьмами у него разговор короткий, что он на турецком фронте и «не таких бачил», и вообще, про их, ведьмины чары, брешут больше, чем следовало бы для связки слов и остроты разговора. Тем более, что ведьма Василиха стара и немощна, едва-едва переступает ногами, ему же, прапору Ваньку, по душе больше молодые ведьмачки, черноокие и веселые, жаль только, что случая такого нету, а то бы он показал, на что способен казак, особливо фронтовик и особливо грамотный, у которого голова не бурьяном засеяна.

Выпив еще по чарочке, теперь уже за чернобровых ведьмачек, компания разошлась, и наш Ванек неспешно, как и следует настоящему вояке-прапору, побрел по широкой станичной улице. Ступал он не очень твердо и частенько помогал себе, хватаясь за хозяйские плетни и останавливаясь у каждого мало-мальски приметного столба или дерева. При этом он хмыкал, вспоминая разговоры про нечистую силу и местных ведьм. «Наплетуть же такое…» — бормотал он, чувствуя на душе какую-то не только пьяную смуту.

И вдруг на воротах соседки Василихи он явственно увидел прибитого гвоздями, прости Господи, черта! Ванек в ужасе закрыл глаза и не раздумывая, выхватил револьвер и несколько раз пальнул по нечистой силе, которая тут же исчезла, как вроде ее вовсе и не было. Из-под ворот выскочила черная собачонка, покрутилась у ног прапора и тоже пропала…

Ванек, придя в себя, завернул в переулок, и вскоре оказался у заветного сарая, где обитал его друг Мышко и с которым он уже не раз коротал остаток ночи, когда по гульбе задерживался допоздна. Дверь была приоткрыта. Прапор проворно шмыгнул в спасительное, как ему казалось, обиталище, в полутьме увидел — Мышко спит на своем месте, скинул чоботы и зарылся в солому под боком у зверя. Было тепло и покойно, «пан-фершал» мало-помалу успокоился, и вскоре блаженно уснул, совсем не предполагая, что приключения его далеко не кончились. Часа через три, на самом раннем рассвете он сквозь дрему почувствовал, что «Мышко» с сопением нюхнул его ухо, выпустил воздух в лицо и, чего казацюга никак не ожидал, смачно лизнул слюнявым шершавым языком прямо по губам.