Байки деда Игната

 — Тю на тебя, — пробормотал прапор, пытаясь оттолкнуть медвежонка, но рука его неожиданно ощутила короткий, совсем не медвежий рог (откуда у того он мог быть?). «Черт! Опять черт!» — похолодев, сообразил прапор, поджимая ноги. И не долго думая, достал свой верный пистоль и в упор выстрелил в нечистого. Выстрел был только один — остальные патроны Ванек спалил по воротам еще ночью…

«Черт», озверело мэкнув, кинулся в двери и «хвершал» в их светлом проеме увидел рябого бугая-бычка соседки-Василихи, бычка, которого он не раз наблюдал щиплющим травку в знакомом ему переулке, и которого всегда обходил — так, на всякий случай...

А дело все в том, что впопыхах и по нетрезвому состоянию Ванек ночью завернул не в хвоменковскую сараюху, где бывало ночевал с другом-медвежонком, а в Василихину, стоявшую в том же переулке, только чуть ближе…

Друзья, правда, потом за чаркой терновки объясняли, что тут не обошлось без ведьмачества Василихи: это она, и никто другой, нагнала видение и черную собаку, от которых была прямая дорога на ее, Василихин, телятник… Ванек теперь не куражился: «черт его знает, может, оно так и есть… А может, по пьяне показалось семеро в санках…»

Оно и правда: чего не случится с выпивохой, не знающего меры в своем увлечении. Впрочем, особенно куражиться прапору было уже некогда, у него кончался отпуск и он дня через три, устроив друзьям «отвальную», уехал, может, на край крещеного света, потому что больше в станице его никто не видел. Прошел, правда, как-то слух, что в гражданскую «чертоскубию» он якобы оказался не то в «зеленых», не то в какой-то банде, но то — слух, а не всякому слуху можно верить, мало ли чего люди набрешут: брехать — не солому жевать, в горле не защекочет…

Дядько Хвоменко любил посидеть за чаркой. Хотя друзья и родичи разбежались по войне, станица обезлюдела, но выпить всегда находилось с кем, а когда не находилось, то рядом был Мышко, и старый, «рэпаный» казак бражничал с ним, благо тому всегда можно было излить душу, рассказать то, что другому даже по пьяному случаю особенно не доверишь…

Мышко оказался отличным слушателем и ненавязчивым собутыльником. Ни на одной пирушке он не позволял себе лишнего — ни в питии, ни в поведении. Он не лез целоваться и не вопрошал об уважении, а если и выражал свое удовольствие, то только ласковым ворчанием. Любил же он закусывать, как и его хозяин, вареными раками. Дядько Микита «высмоктывал» доступное его перстам рачье нутро, выковыривал «шейку», остальное, урча, поедал Мышко, доедал с хрустом все подряд, не разбирая, где у рака ножки, а где — «рожки». Хозяйственный Хвомэнко был рад, что «добро не пропадало», Мышко трапезовал во всю ширь медвежьей натуры…

И длилось бы такое блаженное житье очень долго, да не бывает бесконечного счастья. Вот и тут: гильдейский купец Микита не забывал свою задумку осчастливить родного медвежонка золотым зубом, и однажды по осени привез из города очкастого «дохтура». Тот, отоспавшись с дороги, на другой же день исполнил заказ и «умотал» в Катеринодар, получив договоренную мзду и в придачу полугодовалого «порося», знай, мол, наших не поминай абы как, а тем более — лихо…

Мышко долго не мог отойти от операции, а оклемавшись, стал совсем другим: людей сторонился, и даже к хозяину, раньше безоговорочно любимому, не приходил, не откликался на зов. Все больше лежал на соломе в своей сараюхе, думал нелегкую медвежью думку. Ел мало и без всякой радости. А главное, наотрез отказывался от подноси мой ему черепушки с вином, презрительно отводя от нее кудлатую голову, а иногда и попросту переворачивал ее, проливая содержимое.

Как понимал дядько Микита, медведь запомнил, чем его пользовал «дохтур», когда одурманил перед тем, как надеть золотую коронку, и спиртное для него теперь понималось не иначе, как начало постигшей его беды. Золотая же коронка, насаженная на природный зуб, вызывала если не боль, то наверняка неприятный зуд. Тут бы по понятиям Хвоменки и следовало бы «принять», но вино пахло «дохтуром» и Мышко его отвергал.

— Отож так бывает, — рассуждал дед Игнат, — когось думают осчастливить, а получается наоборот, одна пагуба. Ну на что ведмедю золотые зубы? Ему что — с трибуны балакать? А все дело в том, что Микита Хвоменко думав совсем не про счастье своего ведмедика, а хотел перед людьмы выделиться, мол, смотрите, какой я цикавый, у меня худоба ходит с золотыми зубами, мне же, рэпаному казаку, ваши паньски выкрутасы до бугра, я и без них особливый, гильдейский, можно сказать — сам по себе, туз поперед крапленых валетов… Мышко между тем исхудал и озлобился. Разогнал раньше друживших с ним собак, одну даже покалечил, а дядьку Микиту как-то цапнул за руку и слегка прокусил золотым клыком, при этом подарил ему такой взгляд, что не оставалось никаких сомнений — медвежонок возмужал и становится зверем.

Дядько Микита решил снова связаться с городским «дохтуром», чтобы тот снял у него коронку, а медведика потом от греха спровадить в какую ни то «зверницу».

И тут перед его очами вдруг предстал морячок, бывший его работник, грузчик на барже. Призвали его в начале войны на цареву службу, определили на флот, само собой — Черноморский, где он и прокантовался почти два года, был послан с командой в командировку, потом в госпиталь, и сейчас с каким-то отрядом возвращался к месту службы, да только отряд застрял на станции — «нема вагонов».

Отряд веселый и весьма боевой — все сплошь анархисты и эсеры, но все за мировую революцию, и это их держит вместе. Дядько Микита не имел привычки чураться старых знакомых, поговорил он с гостем «про жизнь», выпили они по черепушечки, и когда морячок узнал, что у «рэпаного казака» незадача с возмужавшим и обиженным медведем, принял это событие, что называется к сердцу. Перво-наперво он убедил Хвоменку не сдавать худобу в зверинец: «не можно, бо то тюрьма», и что животина не совершила ничего такого, за что ее следовало упекать за решетку…

— А шож ж робыть? — сокрушенно спросил «рэпаный казак». — Очень просто, — ответил гость, — подари своего Мышка нашему отряду. Ему самое место у нас, потому как медведь и мировая революция, цэ так здорово! Як кажуть, нашему козырю в масть! — А что как он не захочет? Не пойдет самоходом до вашего отряду, он же не знает, что вы, за, как ее там, мировую революцию! Морячок объяснил, что в отряде есть Яшка-цыган, до недавнего времени ходивший с медведем, и что он, тот Яшка, все умеет и все знает, и сможет уговорить зверюгу подчиниться своим приказам. Что, мол, хитро, то и просто…

И действительно, когда на следующий день морячок явился к Хвоменке с тем хваленым Яшкой, цыган смело приступил к делу. Он протянул медведю пеструю тряпку, смоченную каким-то зельем, и Мышко, до того равнодушно взиравший на гостей, с ворчанием начал трепать тряпицу, а вскоре, к удивлению дядьки Микиты, и лизать руки цыгана.

— Любыта, — пояснил Яшка. — Есть такой бурьян, бачка-мишка его очень уважает… Як коты валерьянку… И увели морячки медведика-Мышка с хвоменковского двора. Цыган одному ему известным способом снял у медведя золотую коронку, заметив, что с таким зубом мировую революцию не делают. Эту коронку, завернутую в пеструю пахучую тряпку, он честно вернул хозяину, сказав, что все будет хорошо: бачка-мишка уже признал морячков и на радость братвы хлещет с ними горилку, закусывая соленой таранкой. Оно и понятно: трезвому не до мировой революции…

Однако, напоминал дед Игнат, мировая революция «не сгарбузовалась», и объяснял это тем, что Мышко знал меру и до чертиков, как, допустим, тот же прапорщик Ванько, не напивался. А то еще неизвестно, чем бы все это закончилось…

Станичники же еще долго вспоминали «добру худобу — ведмедика Мышка», в свое время забавлявшего их, и ушедшего с морячками-черноморцами «делать мировую революцию»…

БАЙКА НЕ КОНЕЧНАЯ,

ибо байкам конца не бывает, как нет конца тому чуду, что называется жизнью