Баймер

– По дороге, – заверил я. – Еще как по дороге!.. Я всегда там езжу. А где эта ВДНХ?

Легкая улыбка тронула ее красивые губы.

– Теперь это ВВЦ, – объяснила она. – Но мне нравятся старинные названия. Как и все старинное, добротное, таинственное, романтичное.

Я издали уловил зеленый сигнал, рассчитал так, что, когда подъехали, зажегся красный, и я на несколько секунд могу быть с нею дольше.

– Я могу довезти прямо к подъезду, – предложил я.

Она покачала головой.

– Не нужно. Я пойду через ВДНХ… а машинам туда въезд по пропускам. Или за большую плату.

– Ну и что? – воскликнул я. – Заплачу!

Она снова качнула головой.

– О, какой купеческий жест… Даже не спросил, сколько это стоит. Но дело не в этом. Просто я люблю возвращаться через выставку. Она сейчас переживает тяжелые времена… и чем-то мне напоминает руины не то Колизея, не то римского Форума… Такое же запустение.

Я сказал робко:

– А можно мне… проводить тебя через выставку?

Ее брови приподнялись, она посмотрела на меня искоса, надменно и холодновато.

– Это лишнее. Там безопасно.

– Да-да, – пробормотал я жалко, – но… я так давно не был на ВВЦ… ВДНХ то есть… И вообще, у меня только компьютеры, программы… и никакого тебе стародавнего искусства…

Она наморщила лобик, я трясся, словно решалась моя судьба. За розовыми стеклами блеснула искорка, Вероника сказала уже мягче:

– Ну, если тебе так уж хочется восполнить пробел в своем эстетическом образовании…

– Хочу! – воскликнул я. – Просто жаждаю!

Она засмеялась.

– Ладно. Но только по ВДНХ.

За ворота меня пропустили, но следили, как коршуны. Я уплатил, мне даже дали «квитанцию», Вероника вышла и огляделась, как в своей гостиной, я следил за ее просветленным лицом, у меня самого все светлело, словно на лугу, куда падает солнечный свет.

Народу маловато на этой ВДНХ, кучки бездельников, да и то странные, какие-то половинные. Может, и не половинные, но я не мог подобрать другое слово, но при взгляде на этих людей оставалось ощущение какой-то незавершенности.

Ларьки, газетные киоски, порнуха, презервативы и мороженое, под уздцы провели облезлое животное. На спине гордо восседал надутый ребенок, животное смотрело печальными глазами и монотонно обмахивалось хвостом от мух.

По главной аллее выросли и придвигались к нам огромные фонтаны. Легкий ветерок донес облачко тончайшей водяной пыльцы. Я остановился, ощущение в эту жару просто сказочное, справа блещет золотом огромный Каменный Цветок… Нет, это вроде бы урожай, в середине исполинский золотой сноп, а вокруг, спинами к нему, красивые молодые женщины, тоже золотые, то есть из меди, в руках виноградные гроздья, яблоки, персики, кувшины с вином, дальше я не рассмотрел, памятник огромен, пока обойдешь весь этот бассейн – заморишься, да еще дивные рыбы пущают изо рта фонтаны…

– Красиво, – сказал я.

Вероника заколебалась, похвалить или нет, все-таки это не природное явление, а сделано руками человека, что ж тут хорошего, из рук человека разве выйдет что-то приличное, с другой стороны – уже старина, а в старину, как известно, «все было лучше».

– Да, – согласилась она наконец, – неплохо. Хоть и грубовато, конечно.

Мощные струи поднимаются на высоту трехэтажного дома, там рассеиваются, воздух здесь чистый, свежий, без намека на пыль, а другие струи наполняют бассейн, дети и взрослые садятся на широкий бордюр, достают пригоршнями чистую холодную воду, брызгаются.

Кто-то разулся и вообще полез в воду. Вероника фыркнула и потащила меня прочь.

Я отчаянно трусил, что эта ВДНХ вот-вот кончится, но мы шли по прямой, а она не кончалась, и тогда я пошел на отчаянный трюк: изобразил жгучий интерес к какому-то бизону на постаменте, развел руками:

– Какая красотища!.. Только не пойму, а где же всадник?

Вероника удивилась:

– Какой всадник?

– А это разве не родео? – спросил я. – Как-то странно ставить памятник быку, а не всаднику… Конечно, политкорректность – это немало, но…

Она расхохоталась:

– Это же павильон животноводства! Здесь собраны все достижения… А быки наши в те годы были в самом деле лучшие в мире. Не веришь? Зайдем, я тебе все покажу.

Павильон животноводства оказался сам по себе огромным, как стадион, а вокруг него, как поросята вокруг свиноматки, еще и куча небольших павильонов для овец, свиней и прочих пернатых.

Я ходил за Вероникой, как щенок, смотрел на нее влюбленными глазами, но, когда она поворачивалась ко мне, я изображал бурный интерес к животным, хотя, естественно, я интересуюсь ими только в хорошо прожаренном виде.

Потом я воспылал интересом к пчеловодству, к рыбоводству. Видел и громадный павильон «Электроника», но наступил на горло своей песне, ощутил, что такому светлому ангелу моя техника ни к чему, ни к чему…

Когда вышли из павильона «Лесоводство», был вечер, небо медленно темнело. Разом вспыхнули фонари, а редкие звезды сразу потускнели.

Вероника шла тихая, торжественная. Оранжевый свет фонарей окутывал ее фигуру как прозрачным одеялом. Я вздохнул, она быстро взглянула в мою сторону.

– Что-то случилось?

– Красиво, – выдавил я. – Как красиво…

Он повернула голову, словно хотела проследить за направлением моего взгляда. Останкинская башня выглядела как странная марсианская мечеть, слева от нее повис диск луны, странно пепельно-серый пополам с охрой, а внизу блистал неземной город, яркий и загадочный.

Я ощутил, что поздним вечером, когда во всех окнах свет, когда еще никто не спит, город действительно сказочно красив, прекрасен, блистающ, как новогодняя игрушка.

– Да, – сказала она, – это небо… Эти звезды!.. И чистый воздух…

– Да-да, – торопливо подхватил я. – Это небо… И мы, значит, под этим небом.

Мы вышли из ворот, дальше жилые дома. Освещение вроде бы везде одинаковое, электрическое, однако все темные дома даже темны по-разному: есть с коричневым оттенком, есть с зеленоватым, есть синие или лиловые. На первый взгляд они все темные, даже черные, а в темноте, как известно, все кошки серы, а в глазу недостает не то палочек, не то колбочек, и глаз в сумерках перестает различать цвета, однако ночью различает, да еще как различает!