Беатриса в Венеции. Ее величество королева

— Вот мы и у двери; скройтесь, следуйте за нами, — говорили калабрийцу обе дамы, перед которыми в дворцовой стене приотворилась маленькая дверь.

Но Рикардо продолжал отбиваться. Через несколько мгновений женщины вошли во дворец. Дверь за ними закрылась. Рикардо, получивший две-три раны, продолжал отбиваться с успехом: он опасно ранил одного и убил другого противника, и оба они лежали на мостовой без движения. Тогда моряк выстрелил в калабрийца из пистолета и ранил его в грудь. Истекая кровью, Рикардо упал у ступенек дворцовой двери. Оставшиеся в живых обидчики думали, что враг сражен насмерть, покинули и его и трупы двух своих товарищей. Площадь опустела. До нее со стороны Сан-Карло доносились звуки музыки, песен и смеха. Вероятно, около театра кто-нибудь и слышал выстрел, подозревал кровопролитную свалку. Но в те времена люди были привычны к убийствам и грабежам, которые совершались на главных улицах и площадях Неаполя. Все мирные жители старались обходить места, где подозревали лихое дело, отнюдь не вмешиваясь в чужую беду. Когда обидчики удалились, дворцовая дверь снова приотворилась, и два гайдука, подняв капитана, внесли его внутрь здания.

III

Горцы-атаманы в гостях у ее величества

Той же самой ночью в обширной, хотя невысокой зале, стены которой были обиты дорогим штофом и освещены множеством канделябров, висячих и расставленных на консолях перед большими зеркалами, один за другим собирались странные люди, очевидно, не столичные жители. Все они были в темных плащах толстого сукна, какие носят в горных местностях Южной Италии, в Калабрии, в Везувианской области и землевладельцы разного калибра, и рабочие, и разбойники. Вводил их в залу, поодиночке или парами, старичок почтенной наружности, по одежде судя, духовное лицо.

Эти люди дивились незнакомой им обстановке; даже робели перед ее роскошью; молча, но с какой-то оглядкой, усаживались в удобные кресла, обитые бархатом. Кресла были тремя рядами расставлены посреди зала. Пришельцы озирались, словно не разумея, куда они попали. Очевидно, все они чувствовали себя не в своей тарелке среди штофа и зеркал. Молчали, покашливали ради самоободрения и поворачивали головы каждый раз, когда старичок в черной рясе вводил новое лицо и безмолвно указывал новичку на предназначенное для него кресло.

В зале становилось жарко; гости начинали помаленьку распахивать свои плащи; из-под плащей виднелись короткие кафтаны из темного грубого сукна, с зелеными отворотами и серебряными пуговицами. Просторные жилеты, скорей куртки, с объемистыми охотничьими карманами были или красные, или зеленые, белые отложные воротники спадали на кафтаны. Из-за широких кожаных поясов выглядывали рукоятки пистолетов и кинжалов. Кое-кто стал узнавать знакомых. Почти все оказались горцами, калабрийцами, сражавшимися шесть лет назад в отряде кардинала Руффо, подавившего революцию и недолго прожившую Партенопейскую (Неаполитанскую) республику. Послышались имена партизан, игравших немаловажную роль в подавлении восстания, отголоска французской революции.

— Э! Да это ты, Парафанте! — восклицал один.

— А ты как сюда попал, Франкатриппа? — отзывался сосед.

— Да вон и Панедиграно, черт возьми!

— Я-то я; да зачем мы все здесь? Растолкуйте, в чем дело?

— Ну, да ты сам зачем сюда приехал?

— Зачем? Надоело мне жить в нашем селе сложа руки. Они у меня, знаешь, вольную работу любят. Забыли меня, думаю, совсем... Когда дьяволу душа твоя нужна, он к тебе всячески ластится, а забрал душу — словно и не знавался никогда с тобой...

— Да у тебя на чертову долю еще душа полна осталась ли?

— Кабы души-то у меня своей не было, так не нападал бы на меня страх, что в пекло попаду, когда умру... А ей-Богу, нападает иной раз. Ведь какие дела мы проделывали, когда командовал этот сатана кардинал. Помнишь, в Кольтроне? Андриа памятна тебе? А Антониев день тринадцатого июня в этих республиканских-то городишках?! Я как только закрою глаза, особенно ночью, в потолке так все мне это и представляется. Женщины, малые ребятишки в крови, зарезанные, удавленные, пожарища эти. Мы в огонь еще живыми людей швыряли: у меня и теперь в ушах треск стоит... В домах все залито кровью тех, кто пытался защищать свое добро, мужчин, женщин и детей... И трупы их валяются... Кардинал, как живой, представляется мне в своем красном подряснике. Мы жжем, режем, грабим, а он так ласково нас крестом — что в руке держит — осеняет.

— Ну, так чего ж тут! Коли сам кардинал благословлял, значит, и грехи нам отпущены. Я, брат, над такими пустяками не ломаю себе голову. Будто не о чем другом думать... Ты вот лучше скажи, что о нас забыли те, кому мы царство отвоевали. Да!

— Тсс... молчи, лучше будет! Кто их знает, может быть, нас сюда как в ловушку заманили...

— Для чего в ловушку?

— Да... да просто, чтоб нас с дороги убрать. Ведь больно многое нам известно...

— Так зачем же ты-то сюда притащился?

— Тоже скучища начинала одолевать... Принимался было я за путевое дело... Да не такой я человек. Мне поразмашистее дело нужно... К тому же и мошна, в которой я кое-что на старость припас, все мелела да мелела, только на донышке оставалось. Собирался было я созвать старинных товарищей да попытать счастья хоть на малом, как тогда мы с кардиналом на большом пытали... Вот я надумал было...

— Да, видно, передумал, когда к тебе в хату заглянул один важный барин и сказал, что тебя в Неаполь требуют.

— Вот, вот...

— И отсыпал он тебе пятьдесят дукатов на дорожные расходы. И, кроме того, попросил, чтоб ты озаботился собрать старых товарищей, которые прежде под твоей командой работали.

— Это самое! Да ты-то почему знаешь?

— Очень просто. Этот барин и у меня за таким же делом побывал. А я, признаться, так, как и ты, скучать начинал... Да и мошна тоже отощала... И я собирался было за свой счет поработать...

— Против короля и королевы, которых мы тогда сами на трон посадили?

— А хоть бы против самого наисвятейшего дьявола.

Покуда между двумя приятелями, случайно очутившимися соседями по бархатным креслам, шел такой разговор почти шепотом, зала наполнялась новыми гостями. Все они, как и первые, сначала растерянно оглядывались, не сразу решаясь опускаться в богатые мягкие кресла. А если заговаривали между собой, то едва слышно.

— Поди, из серебра эти подсвечники вылиты? — интересовался бородач с мрачной физиономией, по костюму — богатый калабрийский крестьянин.

— А то из чего же? — отвечал ему сосед, бодрый старик, морщинистое лицо которого прорезал длинный рубец.

— Эка штука! В таком разе каждый подсвечник стоит не меньше, чем те, что мы нашли в церкви альтамурской. Мне тогда всего один достался; я его в куски поломал, продал тогда за тридцать дукатов. А потратил я на него всего два заряда...

— Дешевенько добыл.

— Недорого. Да ты пойми, мы ведь сам-двадцать были. Как только, бывало, управимся со всеми республиканцами, так промеж себя непременно свары заведем. Иной раз и поколошматимся. Двадцать нас человек, все вместе эту церковь грабили...