Бедные звери шизария
Шрифт:
Мы уже знали, что новенькую зовут Любой. У нее был послеродовой психоз.
Три дня она лежала под капельницей с закрытыми глазами, ничего не видела, зато все слышала.
— Не надо бить бабушку! Не обижайте ее! — заступалась она за Коршунову.
— Да кто ее бьет?! Это же не Коршунова — а Коршун! Она сама любому волосы выдерет!
— Ну я же слышала, как били! Не трогайте! Я все расскажу своему папе!
Бабка Коршунова влюбилась в заступницу. Перестала прорываться в коридор, целыми часами неподвижно стояла на четвереньках, не отрывая влюбленных глаз от новенькой. Потом решила перебраться
Через три дня слепая открыла глаза, нянечка удивилась:
— А мы лечим-лечим, и не знаем, что глаза у нее такие огромные!
И действительно — удивительные светло — ореховые, в поллица! Вот уж действительно: две мамы, два папы, четыре бабушки.
Красота аномальна, как любое уродство.
Неземные космические глаза, кукольный носик — идеальная формула вида, но не подобие современного человека. Все, кто вне времени, сходит с ума, или заведомо сошедши…Аномалии тела ведут к аномалиям духа. Время убивает залетевших к нам из будущего.
— А ты к о г о боишься? — спросила у меня вдруг Люба, понизив голос. Я же вижу — здесь все к о г о — т о боятся!
Всевидящая ты моя… Здесь все боятся одинаково. И я боюсь вот этой самой твоей, недавно — моей — кровати, этих стен, этих пронзительных криков: "Укольчики!", но больше всего боюсь слова "никогда"…(И только не надо! умоляю! не надо сыпать на голову мелких дрожащих червячков — бывших бабочек с оторванными крыльями… не надо…вы же видите: я уже седая!)
— 3 —
Не нормально — не свихнуться от родов в российских роддомах. Кто рожал — подтвердит: экстрим, русская рулетка: если не по твоим мозгам вся эта грубость, хамство, антисанитария и врачебная халатность, так уж но-ворожденный точно приговорен.
Привезли Чурочкину, еще одну роженицу.
Ее не стали привязывать, была она сонная, вялая, целый день лежала грузно и неподвижно…
— Не знаю, что со мной случилось…Вдруг расхотелось жить…Увидела свою смерть…
Ей поставили капельницу.
— Привяжите меня! — переживала она, — Вдруг я дернусь! Вдруг воздух в вену попадет!
Ее запястье к краю кровати чулком, но она продолжала умолять:
— Возьмите за руку! Держите меня! Умоляю! Это очень опасно, если воздух…
Вся ее постель была в молоке. Оно текло непрерывно и застывало под ней желтым неприятным пятном. Грудь ей перетянули, но это не помогало. Тайком от нянечек она и Люба сцеживали молоко в умывальник, хотя это почему — то не разрешалось.
— Нельзя цедить! А ну, пошли на место! — санитарка тут же загоняла их в палату…
— 4 —
В шестом отделении началась дизентерия, и больных стали переводить к нам. Утром в наблюдательной по-явилось Чудовище, маленькое горбоносое существо с разбежавшимися в разные стороны глазами необыкновенной синевы. И сразу же послышался настойчивый голос:
— Дай яблоко откусить! Дай середку доем!
Она залезла к Любе на кровать, обняла ее, прилипла, заканючила:
— Дай! У тебя много! Целый пакет!
Та не пожалела, угостила, но что тут началось! Словно очнулась
вся наблюдательная, послышалось и справа и слева:— Им дала, и мне — дай! Дай шоколадку!
— И конфету дай!
— Дай печенье! Дай пирожок!
Огромный пакет со сладостями тут же опустел. Последняя конфета исчезла в беззубом рту бабки Коршуновой…Нянечка замахала полотенцем на попрошаек:
— Что ж вы, бессовестные, все поели! Она же после родов! На питательном растворе целый день! Под капельницей!
Но голодная публика уже развернулась в сторону объемного пакета Чурочкиной:
— Дай яблочко-о! Дай, середку дое-ем!
— 5 —
— Как дам! Ы-ы! Чего шары вылупила! Ханыга! Закрой, ебало! Ы-ы! Ядрена вша!
Перевели еще одну новенькую из шестого на экспертизу. Она была недавно обрита под ноль, а глубокий ножевой шрам на щеке выдавал ее романтические будни.
— Ы-ых! В рот тебя! — она продиралась вдоль кроватей, знакомилась: настраивала пальцы козой и тыкала их в глаза больных. Те от нее прятались под подушки, но она и там находила свои жертвы, сдирала с лиц одеяла, дергала за носы, ставила громкие щелбаны в лоб.
Санитарка разозлилась:
— Нинка! А ну! Ложись! Чего ходишь! Не ходят здесь!
Ее затолкали на кровать, привязали, но она, извернулась, как змея, приподняла ножку кровати, сняла с нее петлю ремня и убежала в курилку.
— Ы-ых! Покурить дай! В рот тебя! Дай курнуть, говорю! — послышался ее простуженный басок из туалета…
Дежурные снова затолкали ее в наблюдательную, скрутили, привязали, но она перегрызла ремень, и снова убежала покурить…
Блатной уголок в туалете присмирел. Авторитет новенькой был непререкаемо высок. Паханка. Сама Зозуля давала ей махру, никто из малины не помогал санитаркам ее связывать, просто не откликались на вездесущее "Девочки помогите", и все. Но и жестоко связанная Нинка всегда находила множество способов освободиться.
— Эй! Развяз-жи! Поссать только развяз-жи! Развяз-жи, говорю, обоссусь! — требовала Нинка.
— Врешь, только что оттуда! Не пущу больше! — санитарка была непреклонна.
— Ой, обоссалась! Гляди, мокрая лежу! Развяз-жи только! Сама простынь состирну!
Паханку тут же освобождали из пут.
В палате воцарился страх. Перепуганная Чурочкина схватила меня за руку, зашептала:
— Не уходи! Я боюсь ее! Она меня убьет! Мой муж — начальник тюрьмы!
— Ух ты, ибало! — оглянулась на тихое "боюсь" Нинка и направилась в нашу сторону… Всего несколько шагов отделяло ее от Чурочкиной, когда она заметила иссини — черное избитое лицо бабки Коршуновой. Нинка при-свистнула и наклонилась поближе рассмотреть живой кошмар.
— Ух, как тебя, мой ма-а-ленький… — только успела она присвистнуть, как бабка вцепилась в нее своей мертвой хваткой. Все в палате замерли от неожиданности, думали: крутая уголовница тут же размажет доходягу на месте… Но случилось невероятное. Нинка, это жуткое существо, сама испугалась. Она начала судорожно вырываться из когтей привидения, задергалась, раскраснелась…
— Пусти, говорю, мой маленький! Лезешь чего? Пусти!
Наконец, она вырвалась из когтей коршуна, отскочила подальше, погрозила пальцем: