Беги как чёрт

Когда Джессика вышла из автобуса и пошла в сторону парка Филиппа I, ее вдруг посетила такая догадка: возможно, ее обостренная восприимчивость и одновременная отчужденность, сменяющие друг друга беспокойство и апатия, проистекают из определенного порога восприятия? Существуют же инфразвук и ультразвук, и никто не подвергает сомнению их наличие. Может быть, и ее чувствительность сейчас настолько обострена, что часть эмоций просто перешагивает порог этого восприятия, и непрочувствованные, они растворяются где-то глубоко в подсознании? В любом случае, нервы ее были на пределе, и Джессика отдавала себе в этом отчет. По своему примеру, она уже давно прекрасно знала: человек, очень долгое время живущий ожиданием одного события, находится в его власти, но, скорее всего, даже не подозревает, насколько. Цель становится религией, а объект стремлений – божеством. При этом совсем неважно, какова цель – захватить мир или купить велосипед; главное, чтобы эта цель въелась в сознание и определяла собой образ жизни. День же, который приближает воплощение цели в жизнь, становится поистине судным днем. Вроде бы и ждешь его, но тайком не прочь и отдалить еще хоть ненадолго.

«Нет, пришествия никому не нужны. Основу любой религии составляют крестовые походы».

Еще по дороге внимание Джессики привлекла симфоническая музыка, звучавшая из парка. Сначала она подумала, что музыка эта, по какому-то торжественному поводу играет в музее искусств, то есть в бывшем дворце Филиппа I, но подойдя ближе, она увидела толпу людей – человек двести, может больше, – окружившую современного трубадура с электроскрипкой. Это был невысокий и худощавый мужчина или молодой человек – трудно было судить из-за длинных черных волос, скрывавших его лицо; рядом с ним стояли два усилителя, и как заметила Джессика, один из них служил для фонограммы, а второй, к которому и был подключен его инструмент, для партии первой скрипки. Джессика постояла рядом, пока не закончил звучать какой-то совершенно незнакомый ей отрывок то ли из симфонии, то ли из концерта.

Публика принялась аплодировать, и Джессика тоже несколько раз соприкоснула ладони. Музыкант тем временем раздавал поклоны, по-прежнему не показывая своего лица. Это показалось Джессике немного зловещим элементом шоу; впечатление усиливало и одеяние скрипача, вызвавшее у девушки невольную ассоциацию с вампиром: черные обтягивающие джинсы, белая шелковая рубашка с широкими манжетами и черные высокие кожаные ботинки. Джессика не имела намерения задерживаться на этом импровизированном концерте и пошла дальше, краем глаза обратив внимание на содержимое сумки, что стояла в двух метрах перед артистом. Денег там было достаточно, хоть и купюрами мелкого номинала.

«Неплохо. Да там франков сто. У меня с собой двадцать, и если я дам ему пять, то не обеднею. Но и он не обеднеет, если я ему их не дам, так ведь?»

Она отошла шагов на десять, и вдруг замерла, парализованная первыми же звуками следующей композиции. А через несколько секунд, когда из усилителей вырвались ноты основной темы, Джессика вновь почувствовала, что чувства ее зашкаливают и рвутся за придуманный ею порог. Она слышала эту музыку ранее, и, возможно не единожды, и знала, что это творение Моцарта. Но никогда! Еще никогда в жизни музыка не действовала на нее подобным образом, не проходила сквозь душу подобно электрическому току, не разбивала ее на тысячи осколков, чтобы склеить их заново. Она буквально вошла в транс и была убеждена, что в данный момент касается чего-то запретного, чего-то столь возвышенного и непозволительного, что там – после смерти, – от нее обязательно потребуют отчета об этих минутах, проведенных ею за границами владений, очерченных для человеческого разума. Она была уверена, что даже сам музыкант, чьи пальцы извлекали ноты, не чувствовал эту музыку так остро; даже оркестр, делавший запись фонограммы, во всей своей совокупности не смог шагнуть так далеко, как она – невольная заложница внезапного восторга. Вдохновение захватило ее сознание целиком, вдребезги разбило все иные чувства и мысли и загнало их в самый дальний угол ее души, а само взошло на узурпированный трон. И Джессика знала, что использовать это вдохновение в этом мире ей не удастся. Нет! Такое вдохновение не для мирской суеты. Но только прозвучали последние ноты, Джессика сразу вышла из оцепенения и ощутила, как стремительно покидает ее это вдохновение, и как стремительно возвращают себе утраченные позиции все ее низкие и презренные эмоции. Ей так хотелось побыть хоть минуту в полной тишине, хотя бы в воспоминаниях об этих мелодиях, но тут же толпа разразилась громкими аплодисментами. Джессика повернулась и с высокомерной насмешкой посмотрела на людей, окруживших музыканта. Тот наконец смахнул с лица волосы и Джессика увидела симпатичного парня лет двадцати трех, очень бледного, отчего глаза его особенно ярко сверкали черным огнем.

– Знаю, что Моцарт, но что за композиция? – обратилась Джессика к мужчине, который аплодировал особо неистово.

Тот посмотрел с таким видом, словно Джессика присвоила Моцарту его славу.

– Первая часть двадцать пятой симфонии, – ответил он.

На прощание Джессика посмотрела в глаза музыканту и еще раз скользнула взглядом по сумке для вознаграждения.

«Нет, молодой человек, прости, но это было бесценно».

Еще некоторое время она бесцельно прогуливалась по парку. Наблюдала за одинокими людьми и строила в своей голове теории о перипетиях их судеб, хоть прекрасно понимала бесполезность этого занятия, основанного на обманчивости внешности. После вышла на улицу Лукаса Кранаха, где наткнулась на маленькое неприметное кафе. Когда Джессика входила в это кафе с мыслью выпить чашку кофе, внутреннее ее состояние вновь было подчинено флегматичному равнодушию, и вновь ей казалось, что везде она чужая и ни до чего ей нет дела. В зале было мрачно и душно, пахло жареным мясом, картофелем и пивом, и хоть над входом было написано «Кафе», Джессике это заведение больше напомнило либо дешевую закусочную, либо бар «для своих». Посетителей было человек пять, в том числе мужчина лет сорока за узкой барной стойкой, полностью поглощенный своим бургером, и не обративший на Джессику никакого внимания, когда она устроилась рядом. Через минуту из-за двери, на которой было написано «кухня», появился толстый парень с живым и добродушным лицом и поинтересовался, чем может быть полезен. Джессика попросила чашку эспрессо, и вместе с ней получила кусочек шоколадного пирога.

– Я этого не заказывала, – сказала она.

– Правильно, – ответил обаятельный толстяк. – Это за счет заведения. Очень вкусный, не пренебрегайте, пожалуйста.

Джессика поблагодарила и заставила себя улыбнуться. Вскоре, по его разговору с приятелем за стойкой, она узнала, что парня зовут Рауль и заведение принадлежит ему. Пирог хоть и был недурен, но ела девушка через силу и только с целью немного польстить этому самому Раулю. Вообще, Джессика чувствовала себя вполне комфортно в этом маленьком душном заведении. Она взглянула на экран телевизора, что висел в углу зала и в настоящее время транслировал выпуск новостей по федеральному каналу, но вскоре безучастно отвернулась, не приняв приглашения ведущего прогуляться в мир убийств, терактов, войн, коррупции и предвыборной лжи. Не найдя извне ничего, за что могло бы зацепиться ее внимание, Джессика погрузилась в мысли о своих тридцати тысячах, которые завтра она рассчитывала пустить по ветру.

«Где же ты теперь, голос рассудка?! Где же ты, так неистово взывавший ко мне, и клеймивший мой замысел глупостью?! Почему ты молчишь?! Ты сдался? Рассудок не пасует перед глупостью, он пасует только перед безумием! Или собираешь силы для последней атаки? Постарайся уж, потому что я намерена стоять до конца».

В этот момент двери кафе отворились и взгляду местной публики – в том числе и Джессики, которая невольно отвлеклась от своих мыслей, – предстали новые посетители. Это оказались две девочки, старшей из которых было с виду лет десять, а младшей лет шесть. Они держались за руки и тревожно оглянулись по сторонам, словно боялись встретить здесь какого-нибудь нежелательного знакомого. Но Джессика сразу поняла, кого именно эти дети не хотели здесь видеть. Ее. И всех остальных. Как только их увидела, Джессика почувствовала какой-то удар в грудь, словно ее с силой что-то толкнуло изнутри. Как будто она сама себя ударила неким совершенно незнакомым до этого способом.

Платья, в которые были одеты девочки – красное на старшей, и зеленое в белый горошек на младшей, – были хоть и чисты, но невероятно застираны и заношены. Босоножки их тоже пребывали в плачевном состоянии – у младшей девочки они были совсем разбиты, и, вероятно, предварительно успели отслужить ее сестре. Бедность, отчаянная бедность читалась в их нарядах, но еще выразительнее в кротких взглядах. Нет, ни одному взрослому человеку, угодившему в нищету, никогда не понять тех мук, которые переживает детское сердце, вынужденное мириться с нуждой. Ни один взрослый человек, готовый на все от голода, никогда не поймет, как калечит детскую душу раннее осознание нищеты в себе и на себе. Стыд. В глазах этих несчастных детей, которым не за что винить себя, Джессика с порога прочитала стыд. И он будет только усиливаться, если жизнь их не изменится; а даже если изменится, оттенок этого стыда уже до самой смерти не покинет их лиц, а порой будет сиять так же ярко, как и сейчас. Как и мольба не видеть никого, кто мог бы стать свидетелем их удручающего положения. Но даже не взгляды этих детей поразили Джессику больше всего, а платки. Подвязанные под подбородками, на их головах были надеты красные платочки, из-под которых выбивались светлые волосы. И было в этих платках что-то такое надрывное, настолько болезненно вопиющее и рвущееся из глубины судьбы всего человечества, что Джессика во второй раз за сегодняшний день почувствовала, что касается чего-то, чего ей касаться категорически нельзя. Нельзя!

Только увидев детей, Рауль сразу рванул в кухню, и через полминуты вышел с двумя большими пакетами, набитыми, по всей видимости, продуктами. Он погладил младшую девочку по голове, и поинтересовался у старшей, как здоровье матери.

– Не очень хорошо, – нерешительно ответила она и потупилась.

Рауль вздохнул.

– Не сильно тяжело? – спросил он, когда девочка приняла из его рук пакеты.

Та отрицательно покачала головой.

– Спасибо, – проговорила она и легонько тронула ногой свою сестру.

– Спасибо, – пролепетала бедняжка и сильнее вцепилась в сестринский локоть.

– Ступайте, – сказал Рауль, стараясь избавить и себя, и детей, и своих гостей от этой драмы.

Дети потащились к двери – старшая едва волоча пакеты, а младшая не отпуская ее локоть, – не в силах смотреть вокруг, не в силах противостоять стыду, природу которого они не должны были бы знать! Не имели права знать.

– Кто это? – спросил у Рауля его приятель.

Тот махнул рукой и рассказал, что мать девочек была последовательницей некоего строгого христианского учения, которое запрещало пользоваться услугами врачей, и даже в самой страшной болезни предписывало уповать лишь на силу молитвы. Молитва, впрочем, помогала ей теперь не очень хорошо, когда она уже второй месяц лежала с парализованными ногами – в нищете и на глазах у маленьких детей. Муж был более чем достоин такой жены и тремя годами ранее отдал душу при открывшейся язве желудка. Рауль жил с этой несчастной семьей на одной улице и рассказывал, что в ответ на все просьбы и угрозы государственных служб, помешавшаяся женщина уверяла, что не сегодня так завтра она встанет на ноги и вновь выйдет на работу. Но, Господи! Сколько же в течение этих двух месяцев уже вынесли эти несчастные дети, сколько они вынесли и прежде, и что им еще только предстояло вынести – обсуждать такое не хватило сил ни у Рауля, ни у его приятеля.

– Платки, – вдруг вырвалось у Джессики, и мужчины взглянули на нее. – Господи, как же они ужасны – эти платки.

В тот день Джессика ставила себе целью гулять, пока не почувствует сильную усталость, но затея эта оказалась трудновыполнимой. Она вышла из кафе в половине шестого, прошла до набережной герцогини Амалии, и два часа ходила по ней то в одном, то в другом направлении, едва ли не как лунатик. Иногда она останавливалась у самого парапета и пыталась рассмотреть свое мутное отражение.