Беги, ведьма

Тоска накатила, когда в ночной тишине стих скрип колес, сжала холодными лапами, чтобы больше никогда не отпускать. Если бы тени могли плакать, она бы заплакала. Слезы помогают смириться. Людям – не теням.

Луна больше не пряталась за тучами, неспешно плыла в ночном небе, щекотала серебряными лучиками. В ее свете старая липа казалась черной громадиной. Тень упала на колени. Не ощущая ни себя, ни покрытых росой опавших листьев, сунула руку в тайник, но ничего не почувствовала, не смогла почувствовать. Та, что стала человеком, не обманула, но и всей правды не сказала. У теней бывают прозрения. И сила этих прозрений такова, что сметает все на своем пути: не только расстояние, но и время.

…Девушка была босая, коротко стриженная. Ее странная одежда, узкие синие брюки и мужская рубаха, должна была если не шокировать, то удивлять. Но тень не удивилась. Теням несвойственно удивление. Девушка стояла в чистом поле, широко расставив ноги, вскинув руки к серому грозовому небу, точно в молитве, а вокруг нее все туже и туже закручивался смерч из светящихся шаров. В ней чувствовалась сила. Та особенная сила, которая дается лишь избранным. И эта сила позволяла ей видеть…

– Я не сдамся!!! – Веретено, самое обычное веретено разрушило кокон из светящихся шаров.

Она не сдастся, тень знала. Тени могут не только видеть, но и прозревать будущее.

– Это ты?.. – Посиневшие губы не разомкнулись, но тень все равно услышала.

– Это я. Приходи, я буду тебя ждать.

Да, она будет ждать сколько потребуется. Дни, месяцы, годы, столетия. И когда-нибудь эта девушка, такая обычная и одновременно такая необычная, придет, чтобы ее спасти. Кто сказал, что теням не нужно спасение? Тем, которые помнят свою человеческую жизнь, без спасения никак.

Девушка все поняла. Такие особенные все понимают без лишних слов. Если бы тени умели радоваться, она бы обрадовалась такой удаче, но она лишь протянула руку девушке из другого мира и почувствовала, всего лишь на мгновение почувствовала себя снова живой. Это позволило ей испугаться, когда та, другая, исчезла за стеной белого пламени, а отчаянный крик ее растворился в безмолвии угасающей ночи.

В свой дом тень вернулась на заре, уселась в любимое кресло перед холодным камином, погладила по голове верную Софи и стала ждать. Что умеют тени лучше всего?

Ждать своего часа.

* * *

Волков очухался быстро. По крайней мере, ему так показалось. Впрочем, только казалось. За пару минут он бы не успел переместиться из собственной квартиры вот в эту комнату. Или не комнату? От той дряни, что вколола ему Хелена, в голове гудело и ухало, и с фокусировкой имелись явные проблемы, но Волков напрягся и сосредоточился. С трудом. Но усилия принесли свои плоды. Белая, подсвеченная желтым пелена трансформировалась в белые стены и в до боли яркий шар электрической лампочки. В совокупности все это смахивало на больничную палату. Вероломная Хелена была настолько любезна, что сначала вколола ему какую-то дрянь, а потом вызвала «Скорую». Или это он сам не оплошал? Для первичного анализа информации было слишком мало, но внутренний голос, очухавшийся вместе с Волковым, нашептывал, что он оплошал. Попытка сесть эту догадку лишь подтвердила. Не оплошал, а облажался. А как иначе объяснить кожаные ремни на запястьях и, кажется, на лодыжках? И узкую койку со скрипучей панцирной сеткой, к которой эти ремни крепятся. И стены, не просто белые, а обшитые звукоизоляцией, проклепанные клепками в лучших традициях ужастиков с психиатрической тематикой. Хотелось ему попасть в «Дубки»? Бойся своих желаний! Вот он и в «Дубках», и вопрос, в качестве кого, кажется риторическим. А вопрос, что дальше, не то чтобы пугает, но заставляет напрягаться.

У Волкова имелось еще много разных вопросов, вот только задать их было некому. В комнате со стегаными стенами он был один. Но если судить по красному глазу видеокамеры, оставлять без присмотра его не собирались. Волков закрыл глаза, сосредоточился на ощущениях. Тело затекло, но, кажется, особо не пострадало. Осторожная проверка пут ничего обнадеживающего не дала, спеленали его надежно, не в смирительную рубашку, но тоже весьма неплохо. И руку из кожаного наручника не выдернешь, даже если решишь ради спасения пожертвовать суставом. Из хорошего: в больничное не переодели, майку и носки сняли, но джинсы оставили. Может, не нашли подходящего размера?

Дверь открылась совершенно бесшумно, так, что перемены Волков скорее почувствовал, чем услышал.

– Можешь не притворяться, – послышался над ухом голос Хелены. – Я видела, что ты очухался. Открой глазки, красавчик!

Щеки коснулись прохладные пальцы, острые коготки нежно царапнули кожу. Когда-то Волкову нравились такие вот прикосновения, но те времена прошли. Хеленино лицо было совсем рядом, если бы не ремни, Волков тоже мог бы дотронуться до фарфоровой, неестественно белой кожи. Губы, подведенные алой помадой, улыбались, голубые глаза смотрели внимательно.

– Не ожидал?

Признаться, не ожидал. И потому он теперь дурак в квадрате. А ведь не должен был забывать слова Митьки о том, что тот, кто всадил в него нож, подошел слишком близко, непростительно близко для человека со стороны. Значит, не со стороны, из ближнего круга. Хелена? Недобила тогда, решила добить сейчас?

Ему бы вспомнить. Ну хоть что-нибудь…

…Кинжал с рукоятью, украшенной старинной вязью, завораживающе красив и смертельно опасен. Особенно в умелых руках. Эта рука знает, что делать, она не дрогнет, не остановится. Потому что это его собственная рука. И сердце его собственное. Кинжал падает жалом вниз, и в груди разливается боль. А еще в висках и затылке. И какая из этих болей сильнее, Волков не скажет даже под пытками, потому что это и есть пытка. Док оказался прав: он все сделал сам. Понять бы еще зачем, но на понимание не осталось сил. Сил хватило лишь на то, чтобы не заорать в голос, не показать свою слабость.

Не получилось. Хелена из породы тех, кто чует чужую слабину и умеет ею пользоваться.

– Больно? – В мягком голосе удивление пополам с какой-то детской радостью.

Сцепить зубы, не отвечать. Боль пройдет. Она всегда проходит. Вдох-выдох…

– Я же вижу, что больно. Я только не могу понять, от чего.

В глаз ударил яркий луч света, и боль сделалась сильнее. Гасить пришлось зубовным скрежетом. Помогло не особо.

– Не от моих лекарств, – мурлыкнула Хелена и потушила свой чертов фонарик. В темноте за черной занавесью век стало почти хорошо. – Хочешь, уколю обезболивающее?

– Обойдусь.

– Зря. Потом пожалеешь.

– Значит, ты здесь работаешь. – Слова еще причиняют боль, но уже терпимую. – В «Дубках».

– Докопался?

Докопался, вот только поздно. Что толку теперь от этих знаний, когда он стреножен, как жеребец.

– Арина где?

Зачем спрашивать? Что ей стоит соврать или и вовсе не ответить? Но знать все-таки хочется.

– Так ты все-таки ее помнишь? – В Хеленином голосе уже искреннее удивление.

Не помнит, но этой ведьме в накрахмаленном халате знать об этом незачем.

– А что ж тогда бросил, отдал на растерзание Дементьеву?

Дементьев… фамилия одновременно знакомая и незнакомая. И если напрячься и попытаться…

Волков не стал. Воспоминания не только причиняют боль, но и забирают силы. А силы ему еще понадобятся. Ему еще Арину искать.

– Ты же у нас рыцарь, даром что выглядишь как флибустьер. Как ты мог оставить даму сердца в психушке на такой срок?

Даму сердца? О ком она?

Ясно о ком – о барышне Арине, которую Волков искренне полагал клиенткой. А она, оказывается, не клиентка, а дама сердца… Того самого сердца, в которое он своей собственной рукой всадил старинный кинжал.