Бегство охотника

— От смеха я чувствую себя лучше, — настаивал Рамон. — А когда я чувствую себя хорошо, я лучше функционирую. Это вроде пищи, понимаешь?

— Это неверная информация. Пища обеспечивает тело энергией. Смех не делает этого.

— Это энергия другого типа. Когда что-то смешно, я смеюсь.

— Объясни, что значит «смешно».

Он подумал немного, потом вспомнил анекдот, который слышал, когда в последний раз летал в Собачку. Его рассказал Элой Чавес, когда они выпивали там вдвоем.

— Ладно, слушай, чудище, — сказал он. — Я расскажу тебе смешную историю.

Рассказ получился так себе. Маннек то и дело перебивал его вопросами, требовал объяснения то одного, то другого понятия — до тех пор, пока Рамон не выдержал.

— Сукин ты сын, — раздраженно буркнул он. — В рассказе не останется ничего смешного, если ты не заткнешься и не дашь мне рассказать его до конца! Ты своими вопросами все портишь.

— Почему инцидент становится от этого менее смешным? — не понял Маннек.

— Не бери в голову, — сказал Рамон. — Просто слушай.

Инопланетянин не говорил больше ничего, и на этот раз Рамону удалось рассказать анекдот с начала до конца, но когда он закончил, Маннек подергал хоботом и уставился на него своими лишенными выражения оранжевыми глазами.

— Теперь тебе положено смеяться, — сказал ему Рамон. — Это очень смешная история.

— Почему этот инцидент смешной? — спросил тот. — Человек, о котором ты говорил, получил инструкции спариться с самкой своего вида и убить крупного хищника. Если его таткройд состоял в этом, он его не исполнил. Почему он вместо этого спарился с хищником? Или он был ойбр? Хищник ранил его, а мог убить. Разве он не понимал, что его действия могли привести к такому результату? Он вел себя весьма противоречиво.

— Но именно поэтому история и смешна! Ты что, не понял? Он же трахнул чупакабру!

— Да, это я постиг, — кивнул Маннек. — Разве эта история не была бы более «смешная», если бы человек выполнил свою функцию так, как его инструктировали?

— Нет, нет, да нет же! Это было бы вовсе не смешно! — Рамон покосился на сидевшего огромным унылым пнем инопланетянина, на его непроницаемо-серьезное лицо — и не смог удержаться от нового приступа смеха.

И тут его пронзила боль — всепоглощающая, парализующая, унизительная боль. Она продолжалась дольше, чем в прошлый раз — по крайней мере так ему показалось. Когда она наконец прекратилась, Рамон лежал, свернувшись калачиком, вцепившись обеими руками в сахаил, пульсировавший в такт его сердцебиению. К стыду своему он обнаружил, что плачет — как собака, которую ударили ни за что ни про что. Маннек, безмолвный, непроницаемый возвышался над ним, и в это мгновение он казался Рамону воплощением абсолютного зла.

— За что? — выкрикнул Рамон и сам устыдился того, как дрогнул его голос. — За что? Я же ничего не сделал?

— Ты угрожаешь приобрести рак, чтобы избежать осуществления нашего назначения. Ты впадаешь в припадки, которые нарушают твое функционирование. Ты получаешь удовольствие от противоречий. Ты получаешь удовольствие от неудач в процессе интеграции. Это ойбр. Любые признаки ойбр будут караться подобным образом.

— Я смеялся, — прошептал Рамон. — Я всего лишь смеялся!

— Всякий смех будет караться подобным образом.

Рамон испытал приступ дурноты. Он забыл. Он снова забыл, что эта тварь на другом конце поводка — не просто человек причудливой внешности. Что разум за этими оранжевыми глазами — вовсе не человеческий разум. Как-то очень легко это забывалось — и это было опасно.

Если он собирался жить — то есть если он собирался бежать от этого типа и вернуться в общество человеческих существ, — ему необходимо было запомнить, что это существо не похоже на него. Он все-таки человек, каким бы образом его ни создали. А Маннек — монстр. С его стороны просто глупо относиться к нему иначе.

— Я не буду больше смеяться, — сказал Рамон. — Или приобретать рак.

Маннек не сказал ничего, но сел рядом с ним. Между ними воцарилось молчание — пустота, странная и темная, как межзвездный вакуум. Рамона не раз ставили в тупик люди, с которыми ему приходилось иметь дело: norteamericanos, бразильцы или даже чистокровные mejicanos, [12] приходившиеся ему почти что родней. Они думали совсем иначе, эти чужаки, они по-другому ощущали мир, и он не мог доверять им, потому что не мог понять их полностью, до конца. Женщины, даже Елена, тоже часто заставляли его чувствовать себя так. Возможно, поэтому он провел большую часть своей жизни сам по себе, поэтому он ощущал себя дома в глуши, а не в обществе других себе подобных. Но все они имели больше общего с ним, чем Маннек. С norteamericanos его разделяли история, культура и язык — но даже гринго умели смеяться и зверели, если им плюнуть в лицо. С Маннеком его не объединяло даже это, между ними лежали световые годы и миллионы веков эволюции. Он не мог быть уверенным ни в чем, что касалось существа на другом конце сахаила. Эта мысль морозила его сильнее, чем ветер с горных ледников.

12

Мексиканцы (исп.).

Это было, наверное, то самое, что любил говаривать Микель Ибраим из «Эль рей»: если бы львы умели говорить, мы бы все равно их не понимали. Его единственный шанс — ни на минуту не позволять себе забыть, что он привязан поводком ко льву.

Маннек коснулся его плеча.

— Время вернуться к осуществлению нашей функции.

— Дай мне минуту, — отозвался Рамон. — Я не уверен, что смогу идти.

Маннек помолчал еще немного, потом повернулся и принялся бродить между брошенным шалашом и деревьями. Сахаил натягивался и дергал его за шею. Рамон старался не обращать на это внимания. Где-то в момент агонии Рамон прикусил себе язык, и во рту стоял теперь вкус крови. Не инопланетной жижицы: настоящей, с медным вкусом человеческой крови. Когда он сплюнул, кровь оказалась красная. Если он и продолжал еще в глубине души бояться того, что он не совсем человек после того, что с ним сделали Маннек и его приятели-демоны, теперь это прошло окончательно. Маннек наглядно показал, насколько далек он сам от человечества, но это же показало и то, что Рамон на самом деле человек — с той же наглядностью.

— Есть еще кое-что, — произнес наконец Рамон. — Этот твой план — наблюдать за мной, а потом искать. Если я действительно такой же, как тот pendejo сейчас, я могу назвать кое-какие штуки, которые он должен делать. Специфические штуки. До таких не всякий человек додумается.

Маннек вернулся к Рамону и остановился рядом с ним. Тот встал, стряхивая с инопланетной одежды золу и прочий мусор.

— У тебя имеется прозрение в вероятное течение человека, — сказал Маннек. — Ты отобразишь это прозрение.

— Река, — объявил Рамон. — Он направится к реке. Если ему удастся добраться до нее и сделать плот, он сможет доплыть до Прыжка Скрипача. Там много рыбы в пищу, и вода достаточно чистая, чтобы ее пить. Он сможет передвигаться и днем, и ночью, и ему не придется останавливаться, чтобы отдохнуть. Это для него было бы лучшим путем действий.

Маннек молчал, только хобот его шевелился, словно обнюхивая эту мысль. А почему бы и нет, подумал Рамон. Нюхать идеи не более странно, чем все остальное в твари, которая контролировала его.

— Человек был здесь, — произнес, наконец, Маннек. — Если его функция заключается в том, чтобы добраться до реки, это становится лучшим отображением нашего таткройда. Ты функционировал хорошо. Избежать ойбр лучше, чем смешно.

— Ну, если ты так говоришь…

— Мы будем продолжать, — сказал Маннек и повел Рамона обратно к летающему ящику.

Пока они взмывали над лесом, он задумался над тем, что видел в оставленном ими за спиной лагере. О мелочах, которые привлекли его внимание. Зачем тот, другой Рамон столько раз покидал лагерь и возвращался в него? Зачем возился с поимкой и свежеванием зверьков, когда для еды более чем хватало и сахарных жуков? И где палка-шампур, на которой тот жарил их тушки? До Рамона медленно доходило, что его двойник в лесу что-то задумал. У того явно имелся свой план, не обязательно совпадавший с тем, что задумал он, и он не мог уловить его очертаний.