Бегство от запаха свечей

– Все так говорят. А откуда у вас стекло? Кто вам выдал? Стекло нужно другим стройкам. У вас срок сдачи объекта только в будущем году.

– Стекла мне никто не давал, я сама его достала и никому не отдам. Итак, жду стекольщика.

– Я не умею с вами разговаривать. С вами вечно неприятности.

– Почему же? Выработка у меня большая. А что мне нужен стекольщик, то тут уж ничего не поделаешь. Буду сидеть у вас до победного конца. Без стекольщика не уйду.

Я просидела у начальника производственного отдела часа два, не меньше. Он делал вид, что не замечает меня, но чувствовалось, что мое присутствие ему мешает. Этот элегантный, холеный мужчина, с нежными, как у женщины, руками и вежливыми манерами не слишком сочувствовал заботам начальников строек.

Он разговаривал по телефону, просматривал почту. Время шло. Наконец, он поднял трубку и с мученическим выражением лица позвонил в отдел кадров.

– Того стекольщика, которого вы приняли, направьте с завтрашнего дня на участок Дубинской.

Стройка поглощала меня без остатка. Я просыпалась ночью, вспомнив, что забыла, например, заказать гвозди. Мои отношения с коллективом сложились так, что забыть про гвозди – значило забыть про людей. Мне удалось завоевать их доверие. А это обязывало.

Однажды я сказала каменщикам:

– Странные вы люди. Хорошие специалисты, славные ребята, но когда нужно пройти лишних несколько метров – никто с места не двинется. Готовы час сидеть без дела, лишь бы не перетрудиться.

– Что верно, то верно, – согласился бригадир, сухонький, маленький человечек с вечно припудренными цементом длиннющими усами. – А удивляться тут нечего. Если у человека есть глаза – он смотрит, а если еще и голова, то он к тому же и соображает. Один месяц работаешь, как вол, а получаешь по средней норме. Следующий месяц работаешь хуже, смотришь – получка такая же. – Он постучал пальцем по лбу. – Котелок-то варит. Выходит, с нормами что-то неладно. А раз так, то и работать неохота. Обидно ведь за гроши работать не разгибаясь.

В правильности этих слов я убедилась, когда впервые занялась составлением нарядов. Три дня мы с Мендрасом мудрили, а заработки все равно оказались никудышными. Мендрас, разозлившись, кричал еще громче обычного:

– Ничего не получается, черт возьми! С ума можно сойти от этих норм и бумаг. Знаете, какие бумаги были на стройках до войны? Мой отец носил с собой маленький блокнотик. Там помещалось все: кто сколько сделал и сколько заработал. Все. Платили за то, что сделано. Никаких каталогов и тарифов не было, – он разбросал по столу тарифы. – А это что?.. Хреновина какая-то. Дали б мне сюда хоть одного из тех, кто это составлял. Пусть бы поработал у нас месяц-другой. Узнал бы почем фунт лиха. По своим нормам даже на соль к хлебу не заработал бы.

Наконец, мы составили все наряды. Было совершенно ясно, что бригадир каменщиков прав. Я вызывала бригаду за бригадой, проверяя, не забыли ли мы чего-нибудь. Так было заведено в Михове. Обнаружились всего две ошибки, которые мы тут же исправили. Бригадир плотников сказал коротко:

– Вот это правильно. Человек выполнил работу и может проверить, за что ему платят. Это по-людски.

Мы теперь часто совещались все вместе. Обычно по утрам, перед началом работы. Бригадиры охотно делились со мной своим богатым опытом.

Хуже всего обстояло дело с нормами у тех, кто убирал развалины. Щебень слежался, затвердел, работа продвигалась медленно, и если считать по расценкам, то заработка, в самом деле, хватало только на символическую соль к хлебу. Я думала несколько дней, но никакого законного пути найти не смогла. И вдруг меня осенило:

– Знаете, Мендрас, когда у меня принимали наряды, проверяли только умножение, а на сложение даже не посмотрели. Я сделаю ошибку в сложении. Если заметят – выпутаюсь как-нибудь. Ведь я не для себя жульничаю. Составим наряды так, чтобы никому не было обидно.

Пришел день поминовения усопших. С утра я побежала на Особовицкое кладбище, на могилу отца. Первые польские могилы находились чуть в стороне, за пределами основной территории. Здесь было тихо и грустно. Осенние краски деревьев, торжественная тишина и покой – все располагало к раздумью.

Посаженные несколько дней назад хризантемы начали увядать. Я зажгла свечи. Убрала сухие листья. Люди только начинали собираться.

Больше задерживаться на кладбище я не могла. В одиннадцать часов у бабушки Дубинской была намечена семейная встреча. Сама мысль о предстоящем собрании родственников была мне неприятна. Но бабушка ждала – нужно идти.

Я пришла последней. Все уже сидели за большим круглым столом. Бабушка была тщательно одета и причесана. Ее сестра, высокая, худая и совершенно глухая старуха в черном платье и кружевной шали, не понимала, что тут происходит и где она находится. Она громко несла какую-то околесицу.

Дочь сестры, тощая, изможденная женщина, даже не пыталась ничего объяснить матери. Она сидела с нею рядом, нервно теребя мятый носовой платок, и время от времени смущенно улыбалась, словно прося у присутствующих прощения за то, что она сюда пришла.

Брат отца, Вацлав, похожий на него, только намного ниже ростом, сидел, надувшись как индюк, всем своим видом выражая презрение к остальным. Одет он был весьма претенциозно: позолоченные запонки, американский галстук с улыбающимися красотками, на среднем пальце огромный золотой перстень.

Молчание затягивалось.

Дядя Вацлав поерзал на стуле и сказал сварливо:

– Катажина писала, что будет семейная встреча. В таком случае, не можешь ли ты объяснить, мама, что здесь делает эта особа. – Он указал на бабушкину жиличку, пани Янку. – И Катажина, я вижу, снова считается членом семьи.

– Замолчи! – Бабушкин голос звучал строго и повелительно. – Я пригласила тех, кого хотела. А поскольку мы все в сборе, я вам сообщу свое решение. Квартиру мою и всю обстановку получает Янка. Сегодня же. Она будет жить со мной до моей смерти. Есть у меня немного золота. Не очень богато, но все-таки… Двести долларов бумажками и десять золотых монет, по пять долларов каждая. Они мне достались еще от моей матери. Я передаю их своей сестре, – бабушка придвинула к ней пакет. – Еще я вам дам кое-что из одежды, перешьете ребятишкам.

Дядя Вацлав сделал движение рукой, порываясь что-то сказать, но бабушка крикнула:

– Не перебивай! Катажина получит только то, что оставил ее отец. Это немного. – Она протянула мне коробку из-под духов. – Но у тебя, девочка, есть профессия, и я за тебя спокойна. Мой сын Вацлав получал от меня то, что ему причиталось, уже дважды. Один раз к свадьбе, второй – после войны. Для тебя, Вацлав, у меня остался только этот медальон. Он золотой. Может быть, ты не станешь его продавать?.. Вы меня поняли? Еще у меня есть деньги на похороны и на надгробие. Я отдаю их на хранение Катажине. Это все. И давайте не будем этот вопрос обсуждать. Я уже очень стара и устала от жизни гораздо больше, чем вам кажется.