Бегуны

Он начинал:

— Полагаю, что для существования человеку и цитрусовым необходимы примерно одни и те же климатические условия.

Профессор устремлял взгляд в потолок, усеянный маленькими круглыми лампочками, и делал паузу — чуть длиннее, чем нужно.

Карен стискивала руки так, что белели костяшки пальцев, но ей, кажется, удавалось изобразить заинтересованную, чуть озорную улыбку: приподнятые брови, ироническое выражение лица.

— Из этого и будем исходить, — продолжал тем временем ее муж. — Неслучайно территория греческой цивилизации в целом совпадает с ареалом произрастания цитрусовых. За исключением этого солнечного животворного пространства, все подвергается медленной, но неизбежной дегенерации.

Это напоминало длинный неспешный старт. Карен всегда преследовал этот образ: самолет профессора качнулся, колеса вязнут в рытвинах, может, даже съезжают со взлетной полосы — теперь придется стартовать с газона. Однако в конце концов машина взмывает в воздух — колеблясь и раскачиваясь, но уже нет сомнений, что полет состоится. Украдкой Карен облегченно вздыхает.

Она знала темы лекций, знала их план, расписанный на карточках мелким профессорским почерком, имелись у нее и собственные заметки, которые она делала ему в помощь, в сущности, случись что-нибудь, она могла бы подняться со своего места в первом ряду и продолжить любую его фразу, двинуться по утоптанной тропке дальше — однако ее речь, безусловно, была бы менее яркой, лишенной мелких чудачеств, которыми профессор подсознательно удерживал внимание публики. Она всегда ждала момента, когда муж встанет и начнет прохаживаться взад-вперед: для Карен это означало, что (возвращаясь к тому образу) самолет профессора набрал необходимую высоту и полет проходит нормально, а она может спокойно выйти на верхнюю палубу и с наслаждением пробежать взглядом по поверхности воды, останавливая его на мачтах встречных яхт, на горных вершинах, виднеющихся в легкой молочной дымке.

Она рассматривала сидевших полукругом слушателей: те, что в первом ряду, поспешно записывали слова профессора, разложив блокноты на складных столиках. Те, кто сидели сзади, возле окон, расслабленные и демонстративно равнодушные, — слушали тоже. Карен знала, что именно среди них обнаруживались наиболее любознательные, которые потом терзали профессора вопросами, и ей приходилось защищать мужа от желающих получить дополнительную — бесплатную — консультацию.

Муж поражал Карен. Казалось, он знал о Греции все — все, что написано, раскопано, сказано. Его знания были не то что огромны, они были грандиозны, включали в себя тексты, цитаты, ссылки, комментарии, с трудом расшифрованные слова на выщербленных вазах, невнятные рисунки, находки археологов, парафразы, обнаруженные в более поздних текстах, пепел, корреспонденции и конкорданции [145] . В этом было уже даже нечто пугающее: чтобы вместить в себя всю эту информацию, профессор должен был произвести некую биологическую операцию, позволить знаниям врасти в свои ткани, открыть перед ними свое тело, стать мутантом. Иначе это оказалось бы невозможно.

145

Симфония или конкорданция, — книга, в которой собраны из одного или нескольких сочинений места, состоящие из одних и тех же слов или содержащие один и тот же смысл.

Разумеется, такое количество информации невозможно систематизировать, знания профессора напоминали скорее губку, морской коралл, растущий на протяжении многих лет и образующий совершенно фантастические конфигурации. Они достигли некой критической массы и теперь, казалось, переходили в другое состояние — размножались, разрастались, организовались в сложные и причудливые фигуры. Пути ассоциаций неповторимы, сходство можно обнаружить в самых неожиданных версиях — словно родственные связи в бразильских сериалах, где любой персонаж может оказаться ребенком, мужем, сестрой любому другому. Протоптанные тропинки утрачивают значение, те же, что казались непроходимыми, превращаются в проезжие тракты. Что-то, чему годами не придавалось никакого значения, вдруг — в голове профессора — становилось отправной точкой для великого открытия, для радикальной смены парадигм. Карен не сомневалась, что ее супруг — великий человек.

Когда профессор говорил, лицо его менялось, словно бы омытое словами, очищенное от старости и усталости. Открывалось другое — тусклые глаза начинали блестеть, запавшие щеки приобретали упругость. Тягостное впечатление маски, какой это лицо казалось еще мгновение назад, рассеивалось. Удивительная перемена — словно профессору вводили наркотик, дозу амфетамина. Карен знала, что, когда действие этого вещества — чем бы оно ни было — закончится, лицо мужа вновь помертвеет, глаза будто затянет пленка, тело рухнет на ближайший стул и обретет знакомый беспомощный вид. Вот это тело ей и придется взять под руку, осторожно приподнять, слегка подтолкнуть и — переминающееся с ноги на ногу, пошатывающееся — отвести в каюту: вздремнуть и восстановить силы.

Карен хорошо знала план лекций. Но каждый раз ей доставляло удовольствие наблюдать за мужем: такое ощущение, будто в воду опускают розу пустыни [146] , будто он рассказывает не о Греции, а о себе самом. Им и были все упомянутые персонажи. Его проблемами, причем глубоко личными, оказывались все освещенные в лекциях политические вопросы. Ему принадлежали — не давая сомкнуть глаз — философские идеи. Что касается богов, нет никаких сомнений, что он знал их лично, ужинал с ними в соседнем ресторанчике: там они проболтали не одну ночь, а вина выпили — так просто целое Эгейское море. Профессор знал их адреса и номера телефонов, мог позвонить им в любое время. Афины он знал как свою комнату, но, конечно, не тот город, который они только что покинули (и который, по правде говоря, мужа не интересовал вовсе), а античный, скажем эпохи Перикла [147] : карта его накладывалась на современную и делала сегодняшний мегаполис иллюзорным, нереальным.

146

Роза пустыни — идиоморфные кристаллы гипса различного размера, образующие подобие соединенных лепестков розы, окраска обычно розово-желтая. Возникают в результате природных процессов в пустыне.

147

Перикл (490–429 гг. до н. э.) — афинский политический деятель, вождь демократической партии, знаменитый оратор и полководец. Перикл поднял морское могущество Афин украсил город, особенно Акрополь, знаменитыми постройками (Парфенон, Пропилеи и проч.). Афины при Перикле достигли высшей степени экономического и культурного развития (Периклов век).

Карен составила себе мнение о пассажирах еще утром, когда они садились в Пиреусе на корабль. Все, даже французы, говорили по-английски. Приезжали на такси прямо из афинского аэропорта или из гостиниц. Вежливые, красивые, интеллигентные. Вот пара, лет пятидесяти, худые, наверняка старше, чем кажутся на первый взгляд, в светлой одежде из натуральных материалов, льна и хлопка, он крутит авторучку, она — сидит выпрямив спину, но при этом расслабившись: явно хорошо изучила технику релаксации. Дальше — молодая женщина, чьи глаза из-за контактных линз кажутся стеклянными, левша, пишущая большими округлыми буквами и рисующий на полях восьмерки. За ней два гея, приличных, ухоженных, один в забавных очках `a la Элтон Джон. У окна — отец с дочерью (о чем он информирует всех и каждого, видимо, опасаясь, что его заподозрят в романе с несовершеннолетней), девушка, всегда в черном, стриженная почти наголо, с красивыми губами — полными, темными, демонстративно-неприязненно надутыми. Еще одна пара — созвучно седовласая — шведы, кажется, ихтиологи (Карен обратила внимание, когда просматривала список слушателей, который им с мужем предоставили заранее), спокойные, очень похожие друг на друга — не врожденным сходством, а таким, которое потом и кровью вырабатывается в многолетнем браке. Несколько молодых людей — в этом круизе они впервые и еще не уверены, нужна ли им эта античная Греция: может, загадки орхидей или ближневосточные орнаменты рубежа веков интереснее? Хорошо ли им на этом корабле, рядом с этим стариком, начинающим свою лекцию с цитрусовых? Карен задерживает взгляд на рыжем светлокожем мужчине в свободных, низко сидящих джинсах: он задумчиво потирает модную светло-желтую щетину. Наверное, немец. Красивый. И еще человек десять или чуть больше, с молчаливой сосредоточенностью вглядывающихся в лектора.

Новый тип интеллекта, подумала Карен. Не доверяющий цитатам из книг, из самых лучших учебников, исследований, монографий и энциклопедий — отравленный учебой и теперь страдающий отрыжкой. Развращенный легкостью разложения на составные части любой, даже самой сложной конструкции. Сведением к абсурду любой непродуманной аргументации, меняющейся каждые несколько лет модой на «самый современный» дискурс, который — подобно последней разрекламированной модели перочинного ножика — умеет делать всё со всем: открывать консервы, чистить рыбу, интерпретировать романы и предсказывать развитие политической ситуации в Центральной Африке. Это интеллект любителя шарад, интеллект, с легкостью, словно ножом и вилкой, оперирующий сносками и комментариями. Интеллект рациональный и дискурсивный, одинокий и стерильный. Всё осознающий — в том числе и то, как мало он способен постичь, но удивительно мобильный — ловкий, умный электронный импульс, не знающий ограничений, объединяющий все со всем, убежденный, что всё вместе имеет некий — неведомый нам — смысл.

Профессор принялся вдохновенно рассуждать об этимологии имени Посейдон, и Карен отвернулась к морю.

После каждой лекции ему требовалось, чтобы она подтвердила: да, все прошло великолепно. У себя в каюте, когда они переодевались к ужину, Карен обняла мужа, его волосы нежно пахли ромашковым шампунем. Готовые к выходу — муж в легком темном пиджаке, на шее любимый старомодный фуляровый платок, она в зеленом шелковом платье, — они остановились посреди тесной каюты и поглядели в окно. Карен подала профессору его чарку с вином, он сделал глоток, прошептал несколько слов, потом опустил в нее пальцы и сбрызнул вином каюту — осторожно, чтобы не испачкать пушистый палас кофейного цвета. Капли впитались в темную обивку кресла, нырнули в промежутки между мебелью, не оставив после себя и следа. Карен последовала его примеру.

За ужином к их столику, который они делили с капитаном, подсел тот золотистый мужчина, и она заметила, что мужу это очень не понравилось. Однако незнакомец оказался воспитанным и приятным. Представился программистом, сказал, что работает в Бергене, у самого Полярного круга. Норвежец. При мягком искусственном свете его кожа, глаза и тонкая металлическая оправа очков казались золотыми. Белая льняная рубашка напрасно пыталась скрыть золотистый торс.

Мужчина спрашивал об одном слове, которое прозвучало во время лекции и которому, впрочем, профессор тогда же дал пояснение.

— Контуиция, — сказал профессор, изо всех сил скрывая раздражение, — это, как я уже говорил, вид знакомства с чем-либо, спонтанно обнаруживающий присутствие некой силы, большей, нежели человеческая, некоего единства поверх различий. Завтра я разовью эту тему, — добавил он жуя.

— Да, — согласился норвежец растерянно. — Но что это значит?

Профессор на мгновение задумался — видимо, пролистывал каталог своей беспредельной памяти, наконец, помогая себе рукой — ладонь его описывала в воздухе маленькие круги, — произнес: