Бегуны

Когда жена возвращается домой, Куницкий смотрит на нее с ковра, словно ребенок. Она большая, румяная от холода, подозрительно возбужденная. У нее красные губы. Она бросает на спинку стула красный (или, может, карминный, пурпурный) шарф и обнимает малыша. «Голодные?» — спрашивает она. Куницкому кажется, что вместе с ней в комнату ворвался ветер, холодный порывистый ветер с моря, бриз. Ему хочется спросить ее: «Где ты была?» — но он сдерживается.

Утром у него эрекция, и ему приходится отвернуться, ему приходится скрывать эти постыдные желания своего тела, чтобы она не увидела в них приглашения, попытки помириться, тяготения. Он отворачивается стене и священнодействует с этой своей эрекцией — бесцельной готовностью, напряженным побегом, — ни с кем ею не делится.

Кончик пениса, словно вектор, указывает вверх, в окно, в мир.

Ноги. Стопы. Даже когда он останавливается, садится, они идут дальше, двигаются виртуально, не в силах сдержаться, мерят пространство мелкими, торопливыми шажками. Сопротивляются, когда он хочет их остановить. Куницкий боится, что его ноги рассердятся и кинутся наутек, понесут его в каком-нибудь не согласованном с ним направлении, примутся притоптывать против его воли или заведут в мрачные дворы среди обветшалых домов, поднимутся по чужим ступенькам, выведут через какие-то лазы на крутые скользкие крыши и заставят его, точно лунатика, прогуливаться по их чешуйчатой черепице.

Наверное, эти беспокойные ноги виноваты в том, что у Куницкого бессонница: от пояса вверх он спокоен, расслаблен и сонлив, от пояса вниз — неутомим. Видимо, он состоит из двух человек. Тот, что сверху, жаждет покоя, справедливости, тот, что снизу, — порочен и попирает все законы. Верхний имеет имя, фамилию, адрес и ИНН, нижнему о себе сказать нечего, да, в сущности, он и сам себе надоел.

Куницкому хочется угомонить свои ноги, смазать их успокаивающей мазью, эта внутренняя щекотка так неприятна… Наконец он принимает снотворное. Призывает ноги к порядку.

Куницкий пытается совладать со своими конечностями. Придумывает всякие хитрости: разрешает им — даже пальцам в ботинках — двигаться сколько угодно, самостоятельно, пока остальное тело стоит спокойно. Усаживаясь, тоже отпускает их на волю: пускай себе бесятся. Он смотрит на носки ботинок и видит, как кожа едва заметно шевелится — это ступни начинают свое навязчивое топотание. Куницкий много гуляет. Он уже, кажется, прошел по всем мостам через Одру и каналы. Ни одного не пропустил.

Третья неделя сентября дождливая и ветреная. Пора доставать с антресолей осенние вещи, куртки и резиновые сапоги для ребенка. Куницкий забирает его из детского сада, и теперь они торопливо идут к машине. Мальчик прыгает в лужу, летят брызги. Куницкий ничего не замечает, он придумывает, что сказать, выстраивает фразы. Например, так: «Я опасаюсь, что ребенок мог пережить шок». Или более уверенно: «Мне кажется, сын пережил шок». Ему приходят на ум слова «травма», «пережить травму».

Они едут по мокрому городу, дворники работают вовсю — собирают воду с окон, раз за разом приоткрывая размазанный, канувший в дождь мир.

Четверг — его день. По четвергам он забирает сына из детского сада. Жена после обеда занята, у нее какие-то кружки, возвращается она поздно, так что у Куницкого есть возможность пообщаться с ребенком.

Они подъезжают к отремонтированному дому в самом центре города и некоторое время ищут, где бы припарковаться.

— Куда мы идем? — спрашивает малыш, а поскольку Куницкий не отвечает, мальчик повторяет снова и снова: — Куда мы идем? Куда мы идем? Куда мы идем?

— Тихо, — говорит отец, но потом, помолчав, объясняет: — К одной тете.

Малыш не протестует — наверное, ему любопытно.

В приемной никого нет, и к ним сразу выходит высокая женщина лет пятидесяти, приглашает в кабинет. Кабинет светлый, приятный: в центре большой пестрый ковер с мягким ворсом, на нем — игрушки и кубики. Дальше диван и два кресла, стол и стул. Ребенок осторожно садится на краешек кресла, а сам разглядывает игрушки. Женщина улыбается и подает Куницкому руку, здоровается с мальчиком. Она заговаривает с ребенком, словно бы подчеркнуто не обращая внимания на отца. Поэтому он начинает первым, предупреждая ее возможные вопросы.

— С некоторого времени мой сын плохо спит, он сделался нервным и… — выдумывает Куницкий, но женщина прерывает его.

— Лучше сначала поиграем, — предлагает она.

Это звучит абсурдно. Куницкий не понимает: с ним она тоже собирается играть? Он замирает, удивленный.

— Сколько тебе лет? — спрашивает женщина ребенка. Малыш показывает три пальчика.

— В апреле исполнилось три, — говорит Куницкий.

Женщина садится рядом с мальчиком на ковер, протягивает ему кубики и говорит:

— Папа посидит в коридоре и почитает, а мы поиграем, ладно?

— Нет, — не соглашается ребенок, встает и бежит к отцу. Куницкий уже понимает, в чем дело. Он уговаривает малыша остаться.

— Дверь будет открыта, — обещает женщина.

Дверь прикрывают так, чтобы осталась щелка. Куницкий сидит в приемной и слышит их голоса, но неразборчиво, слов не разберешь. Он ожидал множества вопросов, даже взял с собой медицинскую карту — и теперь читает: роды в срок, естественные, 10 пунктов по шкале Апгар, вес 2750 граммов, длина 57 сантиметров, сделаны такие-то прививки. О взрослом говорят «высокий», а ребенок, получается, имеет «длину». Куницкий берет со столика иллюстрированный журнал, машинально открывает и сразу натыкается на рекламу книжных новинок. Увидев знакомые названия, он сравнивает цены. У него дешевле — он доволен, чувствует выброс адреналина.

— Расскажите мне, что случилось. В чем дело? — спрашивает женщина.

Ему становится стыдно. Что он может сказать? Что жена с ребенком пропали, их не было три дня — сорок девять часов, он специально считал. Он не знает, где они были. Всегда все о них знал, а теперь не знает самого главного. Потом Куницкий вдруг представляет себе, что просит врача:

— Помогите мне, пожалуйста. Прошу вас, загипнотизируйте ребенка, пусть он воспроизведет эти сорок девять часов — минута за минутой. Я должен знать.

А она, эта высокая и прямая — будто аршин проглотила — женщина, подходит к нему так близко, что он чувствует исходящий от ее свитера запах стерильности (так когда-то, в детстве, пахло от медсестер), берет его голову большими теплыми ладонями и прижимает к груди.

На самом деле все не так. Куницкий продолжает сочинять:

— В последнее время он стал беспокойным, просыпается по ночам, плачет. В августе мы ездили в отпуск, я подумал, может, он пережил что-то, чего мы не заметили, может, испугался…

Куницкий сомневается, что женщина ему поверит. Она берет авторучку, крутит ее в руках. Говорит с обаятельной улыбкой:

— У вас исключительно развитый, контактный, умный сын. Порой дети реагируют таким образом на обычный мультфильм. Пусть поменьше смотрит телевизор. На мой взгляд, с ним все в полном порядке.

И с тревогой — так ему кажется — смотрит на него самого.

Когда они выходят, когда малыш перестает махать тете-доктору: «Пока-пока!» — Куницкий начинает думать о ней: «Девка». Ее улыбка кажется ему фальшивой. Она тоже что-то скрывает. Что-то она от него утаила. Ну конечно, не надо было идти к женщине. Но есть ли в городе детские психологи-мужчины? Или у женщин какая-то монополия на детей? С ними никогда не бывает ясности, с первого взгляда не поймешь, слабые они или сильные, почему так ведут себя, чего хотят, — нужно держать ухо востро. Ему вспоминается авторучка, которую держала женщина. Желтый «Бик», точно такой же, как на той фотографии.