Бегущий за ветром

— А где деревья? — спросил я.

— Порубили — топить-то зимой чем-то надо. Да и шурави спилили немало.

— Зачем?

— На деревьях прятались снайперы.

Меня охватила печаль — словно я наткнулся на дряхлого больного нищего, в котором после долгой разлуки с трудом можно узнать старого забытого друга.

— Мой отец построил приют в Шари-Кохна, в старом городе.

— Помню. Его разрушили пару лет назад.

— Притормози, пожалуйста. Мне надо выйти.

Фарид въехал в узкий проезд у полуразрушенного дома без дверей и остановился.

— Когда-то здесь была аптека.

Выбравшись из машины, мы направились обратно на Джаде Майванд и свернули направо.

— Чем это так пахнет? — спросил я. У меня прямо глаза слезились.

— Соляркой. Света в городе по большей части нет, так что многие завели себе дизель-генераторы. Или, на худой конец, керосиновые лампы.

— А ты помнишь, чем здесь пахло в старые добрые времена?

Фарид ухмыльнулся:

— Кебабами.

— Из ягнятины, — добавил я.

— Ягнятина, — просмаковал слово Фарид. — Мясо молодого барашка в Кабуле сейчас едят только талибы. — Он схватил меня за рукав. — Ну вот, накликали. Бородатый патруль уже тут как тут.

К нам приближался красный пикап.

Я видел талибов и раньше. По телевизору, в Интернете, на обложках журналов, в газетах. Живьем — никогда.

И вот они передо мной, метрах в десяти-пятнадцати, и напрасно я старался уверить себя, что странный привкус во рту — это не страх, чистейший и беспримесный. Сердце колотилось, руки сводило судорогой.

Миновав нас, красная «тойота» остановилась. В кузове сидело несколько бородатых молодых людей с суровыми лицами, за плечами автоматы, на головах черные чалмы. Смуглый парень чуть за двадцать с густыми бровями оглядывал окрестности, постукивая хлыстом по борту машины. Наши взгляды встретились, и мне показалось, что с меня мигом содрали всю одежду. Хорошо еще, он долго меня не рассматривал, сплюнул коричневой от табака слюной и отвернулся.

Теперь я снова мог дышать.

Пикап дернулся и покатил дальше по улице, оставляя за собой облако пыли.

— Ты что вытворяешь? — прошипел Фарид.

— Что-то не так?

— Никогда не смотри на них! Понял? А то уставился!

— Я нечаянно, — пролепетал я.

— Твой друг прав, ага. Это все равно что дразнить бешеную собаку. — На ступеньках изувеченного здания сидел старый босой нищий в грязнейшей чалме. Левого глаза у нищего не было.

Скрюченной рукой попрошайка указал в сторону, куда отъехала красная машина:

— Они раскатывают по городу и высматривают, к чему бы прицепиться. Рано или поздно кто-нибудь обязательно попадется им на глаза, и появится повод разогнать скуку и лишний раз сказать «Аллах Акбар». Хоть в наше время все стали законопослушные, всегда можно найти к чему придраться. Просто для забавы.

— Если талибы рядом, всегда смотри себе под ноги, — рявкнул Фарид.

— Ваш друг дает вам добрый совет, — подхватил нищий, закашлялся и отхаркнул мокроту в носовой платок. — Простите, не могли бы вы пожертвовать мне небольшую сумму?

— Бас. Идем, — потянул меня за руку Фарид.

Я подал старику сто тысяч афгани, что равнялось примерно трем долларам. Он потянулся за деньгами, и в нос мне ударил отвратительный запах кислятины и немытого тела. Меня затошнило.

— Тысяча благодарностей за вашу щедрость, ага-сагиб. — Единственный глаз старика так и бегал, пока он торопливо прятал деньги в пояс.

— Вы случайно не знаете, где в Карте-Се приют? — спросил я.

— Его легко отыскать, от бульвара Дарула-ман надо двигаться на запад, — ответил он. — Детей перевели отсюда в Карте-Се, когда в старый детский дом угодило сразу несколько ракет. Все равно как если бы их забрали из клетки льва и кинули к тигру.

— Спасибо, ага. — Я уже собирался уходить.

— В первый раз, а?

— Простите?

— В первый раз видите талибов?

Я промолчал.

Старый нищий кивнул сам себе и осклабился. Зубов у него во рту оставалось немного.

— Помню, как они входили в Кабул. Какой это был радостный день! Конец смертоубийству! Вах, вах! Но сказал поэт: как безмятежна любовь перед лицом беды!

— Я знаю эти строки, — улыбнулся я. — Это Хафиз.

— Точно, — подтвердил старик. — Мне ли не знать. Ведь я преподавал этот предмет в университете.

— Да неужто?

— С 1958 по 1996 год. — Нищий кашлянул. — Я преподавал поэзию Хафиза, Хайяма, Руми, Бедиля, Джами, Саади. [41] Довелось даже прочесть лекцию по мистике Бедиля в Тегеране в 1971 году. Когда я закончил, мне аплодировали стоя. Вот как! — Старик покачал головой. — Только вы ведь видели этих молодых парней в патрульной машине. Как вы думаете, на что им суфизм? [42]

— Моя матушка была преподавательницей в университете, — сказал я.

41

Бедиль (1644–1720 или 1721) — персоязычный поэт Индии, суфий. Создатель усложненного, так называемого «индийского стиля».

Абдурахман Нуриддин ибн Ахмад, прозванный Джами (1414–1492), — персидский и таджикский поэт и философ-суфий. В своих произведениях утверждает достоинство человека, идеалы добра, справедливости и любовь как движущую силу Вселенной. Автор философской поэмы об Александре Македонском — «Книги мудрости Искандера» (1486–1487) и книги притч «Бахаристан» («Весенний сад», 1487), содержащей образцы народной мудрости и морали.

42

Суфизм — мистическое течение в исламе, учение о постепенном приближении к познанию Бога посредством мистической любви. Суфизм оказал огромное влияние на всю исламскую культуру.

— И как ее звали?

— София Акрами.

Его единственный глаз сверкнул.

— Пустынная колючка благоденствует, а весенний цветок скоро увядает. Такое изящество, такое достоинство и такая трагедия!

Я присел рядом со стариком.

— Вы были знакомы с моей матушкой?

— Разумеется, — ответил нищий. — Мы с ней часто беседовали после занятий. Когда мы виделись с ней в последний раз, экзамены у студентов подходили к концу, лил дождь, и мы съели с ней по куску миндального пирожного с медом и выпили чаю. Беременность удивительно шла ей. Никогда не забуду слов, сказанных ею в тот день.

— И что это были за слова?

На все расспросы о матушке Баба отделывался двумя-тремя словами, вроде «она была замечательная женщина». А мне всегда хотелось подробностей: чем отливали ее волосы на солнце, какое мороженое было ее любимое, какие песни она напевала про себя, обкусывала ли она ногти? Память о супруге Баба забрал с собой в могилу. Может быть, одно упоминание о ней пробуждало в нем чувство вины и его начинала мучить совесть за то, что он сотворил вскоре после ее смерти? Или же утрата была слишком велика и лишнее слово причиняло невыносимую боль? А может, сошлись обе причины?

— Она сказала: «Мне так страшно». А я спросил: «Чего вы боитесь?» И она ответила: «Я слишком счастлива, доктор Расул. Такое счастье не к добру». «Почему?» — спросил я. И она сказала: «Как только дашь людям то, чего они от тебя ждут, блаженство закончится. Тебе просто не позволят больше радоваться». «Зачем же вы так? — возмутился я. — Гоните от себя глупые мысли».

Фарид тронул меня за плечо:

— Нам пора, Амир-ага.

Я отмахнулся от него.

— А что еще она говорила?

Черты лица попрошайки смягчились.