Бегущий за ветром

Сохраб вытер лицо рукавом. Рыдания сотрясали его маленькое тело.

— Я скучаю по отцу и по маме, — прохрипел он. — И я скучаю по Сасе и Рахим-хан-сагибу. Только… хорошо, что их со мной нет. Так мне порой кажется.

— Почему это? — Я коснулся его руки, и мальчик резко отдернул ее.

— Потому что… я не хочу, чтобы они видели меня таким. Я грязный. — Сохраб всхлипнул. — Я полон греха.

— На тебе нет грязи, — возразил я.

— Эти люди…

— И не смей так думать о себе.

— …они такое вытворяли… со мной… главный и два его помощника…

— На тебе нет грязи и нет греха. — Я взял-таки его за руку, как он ни выдирался. — Я не обижу тебя. Обещаю.

Обнять его. Привлечь к себе.

Сохраб весь напрягся. Обмяк. Спрятал лицо у меня на груди.

Между теми, кто вскормлен одной грудью, существует братство. Но оно есть и между мною и маленьким мальчиком, смочившим слезами мою рубаху. Нас навеки связала победа над Асефом.

Когда же задать ему вопрос, который не дает мне уснуть по ночам? Может быть, сейчас и настал подходящий момент?

— Поедешь со мной в Америку? Будешь жить со мной и моей женой.

Сохраб не ответил.

Ведь ему надо было выплакаться.

Целую неделю я не заговаривал про Америку, будто этот вопрос меня вовсе не интересовал. И вот в один прекрасный день мы с Сохрабом взяли такси и отправились на смотровую площадку Дамани-Ко, «край горы». Отсюда, со скалистого выступа на склоне одного из холмов Маргаллы, открывался прекрасный вид на Исламабад с его зелеными проспектами и белыми зданиями. Таксист сказал нам, что оттуда можно разглядеть президентский дворец, а после дождя, когда воздух чист, видны даже земли за Равалпинди. [48] Глаза его в зеркале заднего вида перебегали с меня на Сохраба и обратно. Моя физиономия была уже не такая опухшая, зато желтизны прибавилось.

48

Равалпинди — большой город на реке Лех, рядом с Исламабадом; пока строился Исламабад, являлся столицей Пакистана, сейчас он практически слился с Исламабадом.

Мы сели на скамеечку в тени эвкалипта, идеальное место для любителей пикников на природе. Был жаркий день, солнце стояло высоко, небо словно выцвело. На соседних лавках лакомились самсой и пакорой, слышалась знакомая мне индийская мелодия из какого-то старого фильма, по-моему, из «Пакизы». Ребятишки играли в мяч, заливисто смеялись, кричали. Вспомнилась крыса в кабинете директора детского дома в Карте-Се, и у меня вдруг дыхание перехватило.

Во что мои соотечественники превратили родную землю!

— Что с тобой? — спросил Сохраб.

— Ничего страшного, — улыбнулся я. — Уже прошло.

Мы расстелили на нагретом солнцем столе гостиничное полотенце и принялись играть в панджпар. Музыка не утихала, теперь мотивы шли все больше незнакомые.

— Смотри, — Сохраб картами указал на ястреба, кружившего в неохватном небе.

— Я и не знал, что в Исламабаде есть ястребы, — сказал я.

— И я не знал. — Мальчик не отрывал глаз от птицы. — А там, где ты живешь, они есть?

— В Сан-Франциско-то? Наверное. Только они как-то не попадались мне на глаза.

Я надеялся, он спросит еще о чем-нибудь. Но Сохраб перетасовал карты и сказал, что хочет есть. Пришлось достать из бумажного пакета кофту. Сам-то я питался исключительно протертыми бананами и апельсинами — с этой целью пришлось одолжить у госпожи Фаяз на неделю блендер. Чашка вместо тарелки, соломинка вместо ложки.

Сохраб подал мне салфетку и проследил, чтобы я хорошо вытер губы. Я благодарно улыбнулся, и он ответил мне улыбкой.

— Твой папа и я были братьями, — неожиданно вырвалось у меня. Тогда, у мечети, я почему-то не смог ему об этом сказать. Только тайнам между нами места теперь не было. — У нас был один отец.

Сохраб отложил лепешку.

— Папа никогда не говорил, что у него есть брат.

— Он и не знал.

— Почему?

— Ему не сказали. И мне никто ничего не сказал. Все выяснилось совсем недавно.

У Сохраба сделалось такое лицо, будто он видит меня впервые в жизни.

— А почему люди скрывали это от папы?

— Я сам себе задавал этот вопрос. И ответ мне совсем не понравился. Скажем так: в глазах других мы не годились друг другу в братья.

— Потому что он был хазареец?

Я заставил себя посмотреть ему прямо в глаза.

— Да.

— А ваш отец одинаково любил тебя и папу?

Озеро Карга. Мы пускаем камешки по воде, и плоский голыш Хасана рикошетит целых восемь раз. Баба хлопает Хасана по плечу.

Больничная палата, с лица Хасана сняли повязки, волнение и радость отца.

— Думаю, он любил нас одинаково, только каждого по-своему.

— Ему было стыдно за папу?

— Нет. Думаю, ему было стыдно за самого себя.

Мы уехали со смотровой площадки ближе к вечеру, разморенные зноем. Всю дорогу я чувствовал на себе взгляд Сохраба.

Возле магазина я попросил водителя остановиться и купить мне телефонные карты.

Когда стемнело, мы лежали на кроватях у себя в номере и смотрели телевизор. Два служителя Аллаха с седеющими бородами и в белых чалмах отвечали на звонки правоверных со всего света. Мусульманин из Финляндии по имени Аюб поинтересовался, попадет ли его сын в ад за то, что его штаны висят на бедрах слишком низко, даже трусы видны.

— Я однажды видел Сан-Франциско на картинке, — сообщил Сохраб.

— Правда?

— Там был красный мост и высокий дом с острой верхушкой.

— Тебе бы на улицы посмотреть, — сказал я.

— Они такие интересные?

Муллы на экране оживленно обсуждали тему.

— Они такие крутые, что, когда машина одолевает подъем, видишь только ее капот и небо.

— Страшно, наверное. — Сохраб повернулся спиной к телевизору.

— Только на первых порах. Быстро привыкаешь.

— А снег там идет?

— Нет. Зато тумана хоть отбавляй. Ты хорошо запомнил фото с красным мостом?

— Да.

— Иногда туман такой плотный, что моста совсем не видно. Из мглы торчат только две башни.

— Ух ты! — В его улыбке было удивление.

— Сохраб?

— Да?

— Ты подумал над тем, о чем я тебя спросил?

Улыбка исчезла у него с лица. Муллы в телевизоре пришли к выводу, что сын Аюба отправится прямиком в ад. А нечего таскать такие неприличные штаны.

— Я подумал, — выговорил Сохраб.

— И что?

— Мне страшно.

— Понятное дело, — ухватился я за соломинку. — Но ты быстро выучишь английский и привыкнешь…