Белая дыра

— Так это и есть наш пузырь?

— Чтобы быть незаметным, нужно быть маленьким, — пояснил голос, — а чтобы быть совсем незаметным, нужно быть совсем маленьким.

— Да уж больно маленький, — укорил Охломоныч.

— Когда речь идет о свойствах замкнутого мира, такие понятия, как малое и большое, теряют смысл, — продолжал голос, сочувствуя Охломонычу, и, чтобы совсем утешить его, добавил: — Если на то пошло, замкнутое пространство — всегда ноль, будь оно хоть с маковое зернышко, хоть с галактику. А поскольку все мы в той или иной мере живем в замкнутом пространстве, то есть в нуле, нас для стороннего наблюдателя как бы и нет…

И, увлекшись, голос внезапно перешел на язык преподавателей философии, которые самую простую вещь способны замаскировать в такие термины, что, в конце концов, и сами себя перестают понимать. В самый разгар вдохновенных размышлений они вдруг смущенно смолкают, устремляют рассеянный взгляд в окно и с грустью думают, что все философские трактаты — лишь лепет еще не умеющего говорить ребенка, разглядывающего алгебраическую формулу.

— Ну, вот. А теперь будем прощаться, — недодумав мысль о замкнутом пространстве, сказал неожиданно и слишком поспешно голос.

— Как так прощаться? — не понял Охломоныч.

— Не могу я покинуть пузырь. Стадия такая, — печально вздохнула чужая душа.

— А я как же? Без тебя. Один.

— А ты без меня веди себя прилично. Не пей. Не болтай. А самое главное — никого не пускай в душу.

— А как же ты без меня?

— Не волнуйся. Временно подселюсь к Проклу. У него, правда, уже есть одна душа-квартирантка. Но, где две, там и третьей место найдется. Запомни самое главное: на все про все у тебя три дня. И ни секундой больше.

— А что как опоздаю?

— А вот не опаздывай. Не появишься через три дня, никогда больше не увидишь свою Новостаровку. Ну, прощай, на всякий случай.

И показалось Охломонычу, будто дрогнул ехидный голос. Однако же если и дрогнул, то лишь на малую долю секунды. Хотя секунда секунде рознь. Бывают такие секунды, что помнятся всю жизнь. А бывает жизнь не дольше секунды. Жил, жил человек сто лет, аж устал, а вспомнить нечего.

От левого глаза вниз по щеке, стыдоба какая, поползла слеза. Хотел ее Охломоныч смахнуть незаметно, а под пальцами — что-то твердое и холодное, вроде градины. Смотрит — а это маленький золотистый жучок не больше божьей коровки. Перевернул он его на спинку, а у него ножек нет.

«Это чтобы скучно не было, — пояснил голос, — да и мало ли что».

После этих слов, будто сквознячок охолодил душу. И такое безмолвие заполнило Охломоныча, что аж в ушах зазвенело. Впервые, с тех пор как встретил в Бабаевом бору чужого человека, почувствовал Охломоныч тяжесть собственного тела. И тяжесть эта была неприятна.

ЧАСТЬ 3 Задырье

Охломоныч проснулся на сыром и жестком и с отвращением увидел над собой низкое небо, испачканное серыми облаками. Голова гудела, как только что треснувший улей с перепуганными пчелами.

Жить не хотелось.

Он пошевелился, и под ним осклизло заскрипело битое стекло. От этого звука заныли зубы. Все до одного и сразу. Замычав и напрягши все силы, Охломоныч вытащил из-под онемевшего затылка нечто твердое. Это была порожняя бутылка. С иностранной этикеткой и отвратительным запахом.

Так пахнет изо рта, полного гнилых зубов.

Желудок содрогнулся, и Охломоныча обильно вырвало.

Боже, какую гадость жрет пьяный человек!

Пошатываясь, он поднялся на ноги и огляделся.

Это была безбрежная городская свалка. По буграм из объедков и хлама бродили, сами похожие на отбросы, псы неизвестных пород. Черные и белые птицы кружили в сыром небе. Крики их болью отдавались в глазах, отчего мир был слегка размыт и мелко дрожал. Из-под дряни, на которой спал Охломоныч, торчал могильный крест, сваренный из проржавевших водопроводных труб и загаженный птицами.

Его вывернуло так основательно, что перестала болеть голова.

Он в смятении огляделся. Повсюду из-под зловонного человеческого хлама, прели и гнили торчали могильные кресты и звезды. На них сидели вороны и чайки. Сырой, смрадный ветер ерошил им перья. Смотреть на это было тоскливо.

Охломоныч в спасительной надежде похлопал по отвороту пиджака, но не нащупал золотого жука. Не веря окоченевшим от холода пальцам, он скосил глаза. Жука не было. В безысходном страхе, какой можно испытать только во сне, Охломоныч обшарил карманы. Пусто. Он опустился на колени, завертел головой. Пластмассовые емкости, тряпье, битое стекло, пружины, собственная блевотина…

Он бегал кругами по этой куче дерьма, испражненной большим городом, спотыкаясь и озираясь по сторонам, пугая птиц и одичавших собак.

Жука нигде не было. Пропил. А с кем — убей — не помнит.

Временами он закрывал глаза и застывал на месте в тщетной надежде услышать ехидный внутренний голос.

Но внутри него было пусто и мерзко, как в выпитой бутылке, куда натолкали окурки.

Он был один, неизвестно где, совершенно один — маленький, слабый, старый, сильно облысевший дурак, пропивший с первым встречным все, что имел, — надежду всего человечества на достойную жизнь.

Сирота на незнакомой, чужой планете. Ограбленный и выброшенный на свалку.

«Только доверчивый русский раздолбай может за одну пьянку потерять все», — в отчаянье подумал он и прислушался: не отзовется ли на эти горькие, но справедливые слова ехидным комментарием чужая душа.

Но тщетно ждал он отзвука. Затерянный в безбрежных отбросах, в мире, склеенном из грязи и подлости, он не хотел иметь ничего общего с существами, устроившими свалку на кладбище. Он не хотел быть человеком. Сиротская, жалкая душа его просилась вон из тела, вон из этой человеческой вони.

От греховных мыслей его отвлек слабый звук. Грязный котенок, жалобно попискивая, пробирался к нему через торосы хлама. Топорщилась изъеденная паршой шерсть, глаза слезились. Перебитую лапку он прижимал к груди.

Лапка мелко дрожала.

И губы у Охломоныча задрожали также мелко и неудержимо.

— Кис-кис, — позвал он обреченное существо, и котенок с готовностью откликнулся на зов.

— Ну что, брат, хреново? — спросил Охломоныч, подняв с отравленной земли божью тварь и протирая ей глаза от гноя.