Белая ферязь

Распутина слова заинтересовали. Не этого он ждал от малыша.

— Так и сиди. Я буду говорить, я, когда рисую, часто говорю, но тебе отвечать не обязательно, меня ведь здесь нет, — и я начал набрасывать лицо Распутина. Нет, не гиперреализм, но что-то вроде.

— Скажу по секрету: рисовать человека сродни волшебству. Проникаешь внутрь человека. Не в кишки, а в душу. А это для государя очень важно, знать, кто с тобой рядом. Нет, я не художник, я только учусь, но кое-что вижу. Ты ведь сибиряк, Григорий? Вижу, сибиряк. Сибиряки — замечательные люди, смелые, настойчивые, уверенные. Это их порой и подводит, кажется такому, что он Бога за бороду схватил, что теперь он хозяин своей судьбы. Тебе сколько лет, Григорий? Постой, не говори, дай, сам рассмотрю. Лет сорок пять, или около того. Но из-за бурной жизни выглядишь старше. Многое повидал, да, — я говорил, и продолжал рисовать. — Побывал ты в переделках, и стало тебе страшно. Страшно, что вся жизнь пройдёт в мелкой суете, в борьбе за кусок хлеба, а ты чувствовал, что ты — особенный, что есть в тебе то, чего нет в других. И решил: а поеду-ка я в город Санкт-Петербург, там самое мне место! И надо же — оказался в палатах царских! Любой другой бы задрожал, а ты нет. И правильно, чего дрожать, пусть другие дрожат. Одного не пойму… ну-ка, Григорий, голову чуть выше! Или уже устал? Не пойму, с чего бы ты, мирянин, себя отцом величаешь? Церковь этого не любит, совсем не любит. Нет, нет, не отвечай (Распутин и не думал отвечать), я ведь не в осуждение, я понимаю — хочется казаться солиднее. Ты подобен тому ефрейтору, который в трактире приказывает величать себя «господином штабным писарем». Но вдруг в трактире уже сидит господин штабной писарь? Ты, братец («братцами» Papa называет нижние чины, мастеровых, вообще простой люд, ну, и мне, значит, можно), ты помни: здесь не тайга, здесь столица. Здесь, братец, такие коркодилы водятся — оглянуться не успеешь, а они тебя уже проглотили, и ты весь, с ручками и с ножками, в звериной утробе. Стерегись, — так я болтал, а руки работали. И, несмотря на несовершенство мелкой моторики, результат мне нравился, даже удивлял. Прибавил я, и здорово прибавил! Страдания ли тому причиной, новый опыт, или гены цесаревича? Гены у него, то есть у меня, возвышенные, что есть, то есть.

— И потому помни, что врагов у тебя во множестве, бо зависть человеческая границ не имеет. Всё, я закончил, спасибо, Григорий, — и, повернувшись к Mama, добавил по-французски:

— Mama, распорядись, пожалуйста, чтобы этому доброму человеку дали три… нет, даже пять рублей! А я прилягу немного, устал.

Сказал, сложил альбом, и пошел к выходу. У двери обернулся:

— Русским царям доступно многое. Я пока не царь, но… Должен предупредить тебя, братец: стерегись гусей! От них тебя ждет опасность великая!

Сказал, и увидел, что и Mama, и Распутин переглянулись с облегчением: мальчонка, он и есть мальчонка, важничает, интересничает, но не стоит принимать всерьёз его слова. Гусей, как же! Видали мы гусей, видали и едали.

Я и сам не знаю, отчего ляпнул пророчество. Легло вдруг на язык.

Поднялся к себе. Вот ещё одна опасность — лестница. И мои комнаты, и комнаты сестёр на втором этаже дворца. Оно, конечно, невелик путь, и если идти медленно, вреда никакого, а всё же нехорошо.

Пришёл, и в самом деле уснул. Устал очень. Со стороны — подумаешь, карандашом по бумаге водишь, это ведь не дрова колоть.

Не дрова.

И потому проснулся я к обеду, а обед здесь поздний, в двадцать первом веке его бы считали ужином.

И за обедом явственно ощущалось напряжение, исходящее от Mama. Она смотрела на меня только когда думала, что я этого не вижу, но стоило мне взглянуть ей в лицо, притворялась, будто я ей вовсе не интересен. Более того, будто меня здесь и вовсе нет.

Что ж, я этого ожидал.

Взаимоотношения внутри императорской фамилии — дело сложное. Архисложное, как любил, вернее, любит говорить один политик. Глава императорской фамилии Papa, с этим никто не спорит, а вот за второй номер идёт битва. Бабушка, Мария Фёдоровна, считает вторым номером себя, она ведь мать Императора. А Mama — себя, она ведь жена Императора. И это не просто битва. Например, бабушка не отдает Mama драгоценности Короны, что для Mama и обидно, и унизительно. Тут ведь как? Тут ведь так: у членов императорской фамилии есть собственность личная, принадлежащая им безраздельно, и есть собственность служебная. Вот этот дворец, как и прочие — собственность служебная, и принадлежит Papa поскольку, поскольку он император. И знаменитые драгоценности императорской фамилии тоже служебные, принадлежат Империи, а не лично им. Бабушка лучшие из них не передала новой Императрице, а держит при себе, показывая тем самым, что она выше в иерархии.

Но я думаю, это неправильно. Я думаю, более того, я уверен, что номер два — это я. Потому что я, и никто другой, буду следующим императором. Теоретически, конечно. Если доживу. Спрашивать напрямую я не спрашиваю, но читаю исторические книги. Собственно, акт о престолонаследии Павла Первого на то и направлен, чтобы всякие жёны и матери не могли перехватить трон. Он, Павел, Первый своего имени, испытал это на себе.

Но я — маленький. Восемь лет — это восемь лет. Вот меня всерьёз и не воспринимают.

Значит, что?

Значит, нужно сделать так, чтобы воспринимали. Времени на раскачку у меня мало. Совсем мало. И потому следует не избегать выяснения отношений, а, напротив, стремиться к ним.

Обед у нас без изысков. Сегодня куриный супчик с вермишелью, пожарские котлетки или паровые тефтельки на выбор, варёная картошка и яблоки на десерт. Мне вместо супчика подали крем Дюбари, а вместо котлет — осетрина флорентин. То бишь суп из цветной капусты и рыбу со шпинатом. А на третье свекольный сок пополам с морковным. Мой любимый цвет, мой любимый размер. Я сам составляю своё меню. В двадцатом веке не осетрина, а минтай, а так то же самое. Почти.

Ужин прошёл в прохладной обстановке.

По окончании Papa сказал, что ему нужно со мной поговорить.

Ну, вот и пошел процесс…

Разговор имел место быть в Малой библиотеке.

— Алексей, Mama сказала, что ты был непочтителен с отцом Григорием, — начал Papa.

Mama, сидевшая рядом, скорбно поджала губы, мол, да, увы, непочтителен.

— Отцом Григорием? Разве Григорий — духовная особа, разве он рукоположен?

— Он в этом не нуждается, — сказала Mama.

— Это вы так решили, Mama? — отныне и впредь я с Mama на «вы». — А что думает Русская Православная Церковь?

— Тебя кто-то настраивает против Григория Ефимовича! — сказал Рара. Ага, не отца Григория, а Григория Ефимовича. Уже лучше.

— С чего бы это? Просто я хочу ясности и порядка. Алексей Михайлович, мой далекий пра, говорит… говорил, что чин призван управлять и утверждать крепость любого дела наравне с честью и красотой, именно чин придает всему на свете меру и стройность. Поэтому звать я буду так, как положено по чину. Крестьянина же звать как духовную особу — нарушение порядка.

— Он старец, — не отступала Mama.

— Это в каком смысле? Он моложе Papa, а если выглядит старше своих лет, то лишь по причине образа жизни.

— Старец по святости жизни!

— Чего не знаю, того не знаю. В чём заключается его святость? Нет, я думаю, что Григорий человек не злой, и намерения у него не злые, но святость — это другое. Заключение о святости даёт Святейший Синод. Как только он даст подобное заключение, так сразу.

— Ты упрям и глуп, — не сдержалась Mama.

— Вы, Mama, меня родили, и я век буду вас любить и почитать. Но не забывайте, что я не только ваш сын, я еще Наследник. Оскорбляя меня, вы оскорбляете династию, которая вот уже триста лет правит величайшей в мире державой, и, уверен, будет править и впредь.

— Григорий Ефимович молится о твоём здоровье!

— За что я ему премного благодарен. Но… за моё здоровье, за здоровье всей императорской фамилии молятся миллионы наших подданных. И я каждодневно молюсь за их здоровье, потому что народ и династия едины, нам нельзя друг без друга.

— Но благодаря его молитвам, молитвам Григория Ефимовича, ты выздоровел! — и она победно посмотрела на Papa. Срезала.

Papa смел, умён, и волею твёрд. Но Mama — его слабое место. Он её жалеет, Mama, и всегда угождает, или почти всегда. Если речь идет о домашних, бытовых делах, это ладно, но когда речь о стране, кончится это может плачевно. Плавали, знаем.

— А разве вы, Mama, не молились о моём выздоровлении? Разве Papa не молился?

— Конечно, молились, но…

— Тогда почему вы решили, что молитвы Помазанника Божия на небесных весах легче молитв сибирского крестьянина Григория? Отчего, Mama, такое неверие в нашу династию, откуда оно взялось?

— Он наш Друг! — не уступала Mama. — А ты ему три рубля хотел дать!

— Я бы ему и пять дал, да только нет у меня денег. Три рубля он честно заработал. Натурщику дают за сеанс рубль, хорошему — два, но ему же пришлось сюда добираться. Поезд, извозчик. Опять же репутация Наследника, мы здесь за всё платим втридорога. Ну, и рисунок мне удался. Три рубля — справедливая плата. И да, мне нужны карманные деньги, но их я заработаю сам.