Белая как снег
Шрифт:
Фредрику нравился ее смех. Да и вообще она. Странная ситуация. Он вдруг ощутил, что больше всего ему сейчас хочется, чтобы весь мир подождал. Насладиться моментом.
– Вы говорили про Сири?
– А?
– Это ваша дочка?
Она потупила взгляд и покачала головой.
– Теперь мне и за это стало стыдно.
– За что?
– Я солгала маме. Сказала, что у меня срочное дело в городе. Это выдумка, но мне просто нужно было сбежать оттуда. Эти похороны меня подкосили.
– Да уж, то еще зрелище.
– Вы там были?
Он кивнул.
– Видели, что случилось?
– Плохая охрана. Видимо, наша оплошность.
– Он там есть.
Силье посмотрела на Фредрика и кивнула на лежавшую на столе папку.
– Кто?
– Дядя Рубена. Локи.
– Серьезно?
Он
– Так вы его проверяли?
– Нет. Это Нина сказала. Это уже слишком, да? Нас обеих наверняка теперь уволят.
Поставив чашку на стол, она осторожно огляделась вокруг.
– У вас случайно не найдется вина?
– Конечно.
Он встал и подошел к полке.
– Как насчет «Пино Нуар»?
– Подойдет. Уф-ф, извините, меня потрясывает, я обычно не пью в такое время суток.
– Уже больше пяти, не так ли?
Улыбнувшись, он нашел в ящике штопор. Взял два бокала с полки и налил в них вина.
– У вас есть ее фотография?
– Чья?
– Вашей дочки? Сири.
Красивое лицо Силье просияло.
– Есть, есть, сейчас.
Она достала кошелек из сумки и показала Фредрику фото.
– Ой, какая прелесть. Сколько ей?
– Пять. Осенью пойдет в школу. Только что записались.
– Как здорово.
– О, я даже не знаю. Мне кажется, она еще маленькая. Бедная моя малышка.
Она прижала к груди фотографию и убрала ее обратно в кошелек.
– А… папа?
Вопрос прозвучал неуместно, Фредрик пожалел, что задал его, но по взгляду Силье понял, что не задел ее.
– Его никогда не было на горизонте.
– Понятно.
– Так что да – я мать-одиночка и довольна этим. Ну а вы?
Она развела руки в стороны, показывая на пустую квартиру.
– Холостяк, как видите. Живу один с…
Патриком Шёбергом.
Он совсем забыл про птицу. Бедняга, наверное, до смерти испугался шума грозы. Извинившись, Фредрик вышел из комнаты и принес клетку из спальни, снял накидку и выпустил птицу.
– Сорри.
Улыбнувшись, она подняла бокал.
– Все нормально. Значит, ни детей, ни девушки?
– Девушки нет. Детей хотелось бы, но одно связано с другим, да?
– Говорят, что да.
Она засмеялась.
– Ну что, – он кашлянул, посмотрев на папку. – Давайте…
– Уже? Меня все еще трясет.
– Нет, конечно, подождем столько, сколько вам понадобится.
– Точно?
Она сделала еще глоток вина, бросив на Фредрика виноватый взгляд из-за бокала.
– Я никуда не спешу, – немного смущенно улыбнулся Фредрик и поднял бокал вина в тосте.
Эмилие Скуг сидела на скале на пляже Валстранд и грустила, что скоро все закончится. Середина марта, в Аскере еще холодно, но ее это мало заботило – ей нравилось по утрам сидеть у фьорда, укутавшись в плед, и думать о своем, пока еще никто не проснулся в Академии искусств Амунда Андерсена, частной художественной школе. Двухгодичный курс. По семь учеников на курсе, всего четырнадцать человек. В большом доме жили не все, но большинство – те, кто родом из других мест, как она. Эмилие с запада страны из деревни, словно с акварелей Гримо. Скоро нужно возвращаться домой. В то, что станет ее жизнью. Ферма. Мама с папой. Яблоки. Она знала и отлично это понимала, что там проживет остаток жизни. Не потому что должна, а потому что хотела. Она и представить себе не могла жизни в другом месте. Что тут непонятного? Она хотела пожить два года для себя. Мама и папа качали головами. В Осло? Зачем? Рисовать? Что ты собралась там делать? Но ей было все равно – Эмилие уже все решила. Два года. Принадлежащие только ей. В художественной школе. А после она вернется и займется хозяйством, и не только потому, что обещала папе. А потому, что хотела этого, неужели им не ясно? Они махали ей шапками с веранды большого белого дома, как на картине девятнадцатого века или в каком-нибудь рассказе Улава Дунна [21] . Она с рюкзаком на автобусной остановке. Нет уж, только не это. Во-первых, на дворе почти двадцать первый век, вы же это заметили? Девочке уже не нужно копить приданое
в сундуке в надежде, что к ней посватается какой-то путешественник или парень по соседству. Э-эй, мама. Э-эй, папа. Я вернусь. Их мокрые от слез лица под носовыми платками с вышивкой, бабушка даже надела бюнад [22] со всем своим серебром. И флаг повесили. Ну нет, хватит уже. Наконец пришел автобус, и ее путешествие началось.21
Один из крупных норвежских писателей первой половины двадцатого века.
22
Национальный норвежский костюм, его надевает только в торжественные и праздничные дни.
Эмилие взяла камень и бросила его в спокойные воды фьорда. Она отличалась от других учеников школы, это правда, но друзей все-таки нашла. В этом и был смысл всего этого, правда? Увидеть что-то новое? Познакомиться с людьми? Да-а-а-а, папа, я вернусь, почему я должна не вернуться? Почему должна вас оставить? Она толкнула его тогда, чтобы подчеркнуть свою мысль. Посмотри на яблони. На них прекрасные хардангерские яблоки, маленькие, красные – просто деревья любви. Лучшие яблоки на западе Норвегии. А какой из них сидр – даже в престижных ресторанах Бергена закатывали глаза от его волшебного вкуса. Посмотри на горы с отвесными скалами, утопающие в сияющих на солнце водах фьорда. Понимаешь, папа? Я вернусь!
Сначала она хотела пойти в Национальную академию художеств, но быстро отбросила эту мысль. Кровавые перчатки на пустой стене и дохлые мыши в банках из-под маринованных огурцов не для нее. Она просто любила рисовать. Не что-то глубокомысленное. Эмилие нравилась визуальная составляющая самого процесса. Как ее рука скользит по холсту. Как краски, смешиваясь на палитре, превращались в новые цвета. Не погружаясь в смыслы, как, например, Ханси с его картинами о страхе, пустоте, непоправимом человеческом горе и смерти. Ему всего девятнадцать, и все же. Ханси родом из Трёнделага, он обаяшка, но грустный и не умеет о себе заботиться. Не хочет пить воду или яблочный сидр, или еще что-нибудь полезное, потому что «Жизнь не такая, в ней нет ничего хорошего, она сложна и трудна, а в конце мы все равно все умрем, и никто не знает почему. И зачем мне тут сидеть, есть торт и запивать лимонадом? Нет уж, к черту».
Она написала в блокноте «Ханси?»
Может, одна из его шуточных картинок?
Он рисовал и такие. Изображал людей преувеличенно худыми, делал их прозрачными, скелетами и все в таком духе. Ее поразило, когда она увидела, как Ханси движется у холста. Какая потрясающая техника, какие мазки. Порой Эмилие прерывала свою работу и наблюдала, как он рисует.
Но господи, какой же он грустный.
Бедняжка.
Она хотела купить какую-нибудь его картину перед отъездом домой. И уже решила как. Ханси – один из тех, кому дал стипендию сам Андерсен. Каждый год он давал лишь одну, и два года назад она досталась Ханси. Эмилие, само собой, не скажет, что это она купила картину. Только прикрепит к ней оранжевую бумажку.
– Смотри, Ханси, ты продал картину!
Увидеть радость в его взгляде.
Она очень ждала этого момента.
Или, может, Амалия?
Ее однофамилица с севера?
Она написала ее имя на листочке.
Скоро их выпускная выставка. Вот почему Эмилия сидела тут этим утром. Андересен поручил ей это почетное задание.
Эй, западная.
Так он называл ее с самого первого дня.
Эй, западная, будь добра. Ты рисуешь лося на закате или что? Посмотри на свет. Ужасно. Безнадежно. Дай мне кисти. Я их сожгу.
С улыбкой Эмилие плотнее укуталась в плед, когда солнце выглянуло с другой стороны фьорда над Конгулунгеном.
Он иногда бывал таким.
Андерсен.
Восьмидесятилетний эксцентричный человек, ставивший искусство превыше всего в мире, за словом в карман не лез.
Слава богу, он не говорил так с Ханси, тот бы, наверное, переломился пополам и упал замертво, а ей было все равно.
Западная, я сказал свет! Свет, свет, свет, черт тебя побери!
Его шишковатый палец с силой ткнул в холст.