Белая колоннада
Шрифт:
— Да, да, конечно, — все это глупости, — засмеялась она. — Всего глупее, что я пригласила к себе эту барышню. Смешная такая провинциалочка, из купеческой семьи.
— Ах, какой красивый у вас кабинет! — восклицала Таля, стоя посреди комнаты.
— Очень рада, что вам нравится у меня, — сказала Накатова, глядя на девушку.
«Какая она хорошенькая и славная», — мелькнуло у нее в уме, когда она глядела на юное смеющееся личико, раскрасневшееся от мороза, с сияющими глазами и смеющимся ртом.
Уголки этого рта как-то забавно приподымались вверх.
— Славная комната! — между тем говорила Таля, усаживаясь на кресло, предложенное хозяйкой, и опять оглядываясь кругом. — Вы именно и должны жить в такой комнате.
— Почему? — спросила, улыбаясь Екатерина Антоновна.
— А потому, что вся комната такая же, как вы: красивая, спокойная, немного гордая и разумная.
— Вы меня считаете разумной? — удивилась Накатова. — А я, представьте, была уверена, что вы меня приняли за сумасшедшую.
— Почему? — удивилась в свою очередь Таля.
— А как я искала белую колоннаду? Согласитесь, что это было смешно.
— Не знаю. Мне было не смешно, — покачала Таля головой. — Я не люблю людей без колоннады.
— Я вас не понимаю?
— Я не люблю людей, которые… Ну… которым никогда ничего «не кажется». Я не умею вам объяснить, но всегда лучше, когда человек думает: а вот есть где-то что-то хорошее, доброе, красивое. Может быть, здесь этого и не увидишь, а только «там», — Таля неопределенно махнула рукой, — но все равно, оно есть!
— Где это «там»? В будущей жизни? — улыбнувшись, спросила Екатерина Антоновна.
— Конечно, — уверенно отвечала Таля. — А то как же иначе? Если в это не верить, так сейчас ерунда получается. Точно тараканы бегают — хлоп! И нет. Так зачем же они думают, чувствуют, видят? Я уверена, что жизнь есть приготовление, переход к другой, более важной жизни, и я должна готовиться к ней добросовестно и стараться быть доброй, хорошей, и даже жизнь свою отдать за других, если понадобится… А если эта жизнь и есть одна только, так, наоборот, надо как можно слаще и лучше ее прожить, хотя бы во вред другим.
— Значит, вы ждете иной жизни, а эта вас не радует?
— Как не радует? — всплеснула руками Таля… — Да я все люблю. Если бы я думала, что она одна и есть, то, конечно, я бы не могла на нее радоваться, а так… так я все люблю! Вот идешь по улице и радуешься. И на туман, и на дождь, и на то, что извозчик ждет, даже на то, что сегодня вторник или среда, потому что на душе есть главная радость — будущее счастье, а человеку всегда все кругом мило и радостно, когда он какого-нибудь счастья ждет… Вот невесте перед свадьбой, может быть, тоже и дождь и извозчики милы. А главное, то радует, что все это любить хочешь и любить можешь!
— Всех нельзя любить, есть очень много дурных людей, Таля.
— Что же, они, значит, не знают этого света душевного, они сами несчастны. Я не могу себе представить счастливого злодея, веселого, радостного, и мне его жаль, и я его тоже любить буду.
— Значит, не надо противиться злу?
— Что?!
Таля даже привстала с кресла:
— Злу надо противиться всем сердцем, всей душой, всеми чувствами! Злом только не надо противиться злу, а жизнь свою отдать, сопротивляясь ему, и можно и должно. Но от этого я не меньше люблю жизнь! Я ее очень люблю.
Она хорошенькая, хрупкая, маленькая! Вот что мы знаем, Вот что мы любим, За то, что хрупко, — Трижды целуем!И я трижды все целую и в три раза больше люблю каждый вершок земли!
Таля вскочила, взмахнула руками и засмеялась счастливым смехом. Екатерина Антоновна с лаской смотрела на нее, и ей хотелось сказать этой девочке что-нибудь милое, ласковое, но раздались шаги, и в комнату вошел Лопатов.
За завтраком Таля, сначала притихшая, разговорилась.
Она рассказывала о какой-то выставке картин, о балете, в который ей достала билет одна приятельница, о Карсавиной, которая «сказка, а не женщина», о шляпке, которую она видела в магазине.
После завтрака она заторопилась уходить.
— Вы приходите еще, Таля, — сказала Екатерина Антоновна, целуя ее.
— Приду, приду, и вы ко мне приходите, я на Васильевском острове живу, 14-я линия.
— Хорошенькая девочка, только уж очень глупенькая, — сказал Лопатов.
— Да, она, кажется, глупенькая, — нерешительно согласилась Екатерина Антоновна.
Накатова устала.
Сегодня целый день они с Николаем Платоновичем ездили искать квартиру. Теперешняя ее была мала, и никак нельзя было выкроить из нее приличного кабинета.
Екатерине Антоновне было очень грустно покидать свое жилище. В этой квартире она жила со смерти мужа вот уже лет пять. К ней она привыкла и устроила ее по своему вкусу. Ей не хотелось переезжать в другую часть города, менее чистую и спокойную и более отдаленную от центра, но та была удобнее для ее будущего мужа.
Теперь очень часто ее вкусы, привычки и понятия не совпадали со вкусами и привычками этого «будущего мужа».
Один табачный дым чего стоил!
— Николенька, — сказала она один раз, — вы не можете не курить? Сделайте это для меня.
Он обещал, но она видела, что он томится, уезжает раньше, хмурится и стал даже менее ласков с нею.
Она сама зажгла спичку и, поднося ему, сказала:
— Бог с вами, уж курите — я постараюсь привыкнуть.
Она приносила эти жертвы с удовольствием, она чувствовала, что ее любовь к нему растет с каждым днем, но все же это были жертвы, правда, маленькие, но многочисленные и ежедневные.
Она не сердилась, не жаловалась, когда приходилось изменять своим привычкам, она теперь как-то ничего не замечала вне своей любви, она сделалась равнодушна ко всем и ко всему, для нее стало все безразлично, что так или иначе не касалось ее любви. Она даже стала равнодушна к своим друзьям — ее уже не трогали, как прежде, чужие горести и радости; она могла радоваться и огорчаться только тем, что теперь составляло ее жизнь, — т. е. любовью к Лопатову.
Она была сначала ему благодарна за его сдержанность и почтительность, но последнее время эта сдержанность ее иногда огорчала, — ей захотелось видеть в нем больше страсти.