Белая колоннада

Жорж входит, спрашивает о ее здоровье, извиняется за позднее посещение, целует у нее руку и садится у камина.

— Ну, расскажите что-нибудь, Жоржик, — говорит она лениво, — расскажите, что делается в балете? Ах да, теперь, я слышала, у вас с балетом покончено и на очереди оперетка… Я слышала, что вчера ставили какую-то новинку, вы ее видели?

— Да, видел, — отвечает Жорж.

— Стоит посмотреть или не стоит?

— Как вам сказать… я не знаю… по-моему, не стоит. Впрочем, она, кажется, имела успех.

Странный тон, которым говорит Жорж, заставляет Екатерину Антоновну пристальней вглядеться, и она замечает какую-то странную перемену в лице кузена.

Пробор его так же безукоризнен, лицо так же гладко выбрито, монокль плотно держится в глазу, и Накатова не может уловить, в чем состоит эта перемена,

Не то он похудел и осунулся, не то похорошел.

Сидел он спокойно, заложив ногу на ногу и сложив на колене руки, пристально смотрел в огонь.

— Что с вами, Жорж? — спросила она невольно.

Жорж вздрогнул и вдруг не свойственным ему тоном тихой жалобы, заговорил:

— Скучно, кузина, все как-то надоело — даже противно, словно все окружающее видишь в другие очки, и все не нравится… Хорошо бы было что-то изменить в себе и в других. А что, неизвестно.

— Бедный Жорж, у вас сплин, — засмеялась она.

— Нет, это не сплин… Вы знаете, Катюша, я вас очень люблю и ужасно рад, что вы не вышли за меня замуж, когда я вам делал предложение.

— Почему? — спросила она, немного удивленная.

— Можно мне говорить с вами откровенно, вы не обидитесь?

— Конечно, нет.

— Вы, Катюша, очень красивая женщина, но как женщина вы мне никогда не нравились.

— Так зачем же вы столько лет изображали влюбленного? — спросила она, вдруг странно задетая.

— Зачем? Я вам этого не скажу, очень уж чувства и мысли мои некрасивы — мне даже вспоминать о них стыдно… Вообще, все чувства, все мои мысли всегда были либо пошлы и глупы, либо скверны, но вчера со мною случилась странная вещь, и вдруг стало тошно смотреть на себя самого и на окружающее, — понимаете, физически тошно.

Жорж неожиданно хрустнул пальцами.

— Что же случилось с вами?

— Собственно говоря, ничего не случилось, но все это… Катюша, милая, ведь вы меня знаете как свои пять пальцев, мне не надо ломаться перед вами и что-то разыгрывать. Мне вот захотелось прийти к вам и поговорить по душе. Все равно вы уж знаете меня. Как человеку с каким-нибудь физическим недостатком легче раздеваться перед людьми, которые все равно уж об этом знают.

Он встал, постоял несколько минут, словно собираясь с духом, потом опять опустился в кресло. Екатерина Антоновна смотрела на него, улыбалась, и насмешливо спросила:

— Что это еще за новый жанр? Самоунижение?

— Не думайте, Катюша, что я опять ломаюсь, и мне, право, не до этого. Вы умная женщина, вы всегда меня понимали, ценили по заслугам, т. е. не особенно высоко, так поймите меня и теперь. Вы меня всегда насквозь видели и всегда осуждали, и не любили, а я вас всегда очень любил — даже, пожалуй, больше всех на свете.

Его голос вздрогнул и зазвенел.

— Постойте, Жорж, но вы только что мне сказали, что я вам не нравлюсь, значит, вы меня не можете любить.

— Ах, вы о «такой» любви говорите, — вдруг протянул Жорж.

Накатова даже вздрогнула, ей воспомнилась Таля. Та же фраза, сказанная тем же тоном.

— Да разве вы не знаете, что я жениться на вас хотел, чтобы иметь деньги и чтобы вот эту самую «такую» любовь на эти деньги покупать! Вот… вот вам!

Он вдруг упал головой на ручку кресла и, закрыв лицо руками,заплакал.

Накатова приподнялась с дивана.

Ей хотелось закричать от оскорбления, затопать ногами, выгнать Жоржа, так он был ей гадок в эту минуту.

— Господи, если бы вы знали, как я себе гадок и противен теперь, — заговорил он, вытирая глаза, — и так я вас люблю, Катюша. Верьте мне, что никого у меня нет ближе и дороже вас, и, если вот теперь вы меня не оттолкнете и выслушаете, вы увидите, что я говорю не пустые слова. Позвольте мне говорить, Катюша.

— Ну говорите, — с трудом пересиливая себя, сказала Накатова.

— Вы знаете, Катюша, сами, каково было мое воспитание, и знаете, каков мой характер? Я тряпка, а в доме моих родителей как-то все было устроено, чтобы я вырос таким, каков я есть. Я не виню родителей, не могу сваливать моих недостатков на воспитание. Ведь брат Степа вышел другим человеком, настоящим. Ведь ушел он от нас. Степу так ругали, осуждали, отец его знать не хотел, а он все перетерпел и пошел своей дорогой.

— А, кстати, где Степа? — неожиданно спросила Накатова.

— После отбытия наказания он уехал за границу и живет теперь в Париже — нашел занятия, работает и счастлив. А ведь мы воспитывались одинаково, даже учились в одном и том же училище. И он был прежде такой же пшют, как и я, а потом вдруг сразу изменился. Я его раз спросил, что произошло с ним, отчего он вдруг перестал быть прежним, а он мне отвечает словами Пушкина:

Он имел одно виденье, Непостижное уму.

А когда я стал приставать к нему и убеждать, что он делает глупости, что он просто дурит, он сказал: «В жизни человека бывает иногда минута, когда он почувствует и ясно увидит что-то иное, лучшее, чем окружающая его обстановка. Представь, что, блуждая по грязным улицам скверного городишка, ты вдруг увидишь великолепный храм, белый».

— С колоннадой? — вдруг вскрикнула Екатерина Антоновна.

— Что, Катюша?

— Нет, нет ничего. Рассказывайте дальше, — слегка смутилась она.

— Вот он и говорит: «Один пройдет мимо и внимания не обратит, а другой уже не захочет жить в грязном городишке и будет добиваться, чтобы хоть на ступеньке храма примоститься с надеждой, что и до дверей доберешься в конце концов».

— А отчего вы, Жорж, вдруг вспомнили об этом? — спросила Накатова, пристально вглядываясь в его лицо, теперь едва видное. Камин догорал, и только угли еще краснели, и капризные огоньки, вздрагивая, пробегали по ним.

— Вспомнил я об этом оттого, что со мной случилось то же.

— Вы тоже видели белую колоннаду? — странно равнодушно спросила она.

— Нет, конечно, никаких видений у меня не было, но была у меня встреча… очень обыкновенная, очень незначительная сама по себе и… и… вдруг стало… стало страшно. Страшно за то, что я ползу, ведомый каким-то роком, словно я не человек, а один моллюск, знаете, есть моллюски «низких глубин». Вот это чувство какого-то луча, прорвавшего мрак, я первый раз испытал в Неаполитанском городском аквариуме. Я стоял и смотрел через стекло, как эти твари «низких глубин» живут. Ползет какой-нибудь медленно, словно непроизвольно, ухватит другого, случайно подвернувшегося, и, пока отправляет его в желудок, на него самого случайно наползает третий и проглатывает тоже случайно, «по не зависящим от него самого причинам». И вдруг моя гордость возмутилась! Я не хотел, не мог перенести мысли, что я игрушка какой-то слепой силы — случая. Я разумное существо! Я хочу знать, что есть что-то и кто-то, к кому я могу обратиться и кто может мне «дать»! И этот кто-то, это что-то так огромно, так бесконечно прекрасно и светло, что быть подобным ему, хотя бы в миниатюре, удовлетворило бы самую огромную гордость. А то я — царь, я — высшее существо вдруг «случайно» падаю, идя гулять, в выгребную яму и тону в отбросах! Нет, я вижу, что, как ни величайся человек и ни называй себя сверхчеловеком и богом, ничего не поможет: упал кирпич, наехал трамвай, и от этого земного бога или сверхчеловека клякса осталась. Нет, мне этого земного сверхчеловека не надо! Я хочу свободы действия! Я хочу, хочу не слепого рока, я хочу знать, что есть сила, есть слово, что всегда придет мне на помощь, и с ними я могу изменить даже законы природы! И я призывал эту силу, хотел слиться с ней — молил ее прорвать эту черную мглу, эту «большую глубину», давящую меня.