Белая Мария

А вы знаете? — скажет Ядина дочка дочке Эмилии.

Чудесная будет сцена, мне б самой хотелось увидеть.

Ядя, она бы за мной пришла.

Рута — нет, потому что я опоздала. Вы опоздали на пятнадцать минут, сказал шмальцовник.

Они четыре хотели. Рута прислала их ко мне, у меня была только тысяча. Я попросила знакомую одолжить кольцо, она велела отнести его в ломбард и взять квитанцию, а после войны отдать.

Я побежала с кольцом, Руты уже не было.

Хорошо, что к Яде не опоздала.

Ядя за мной пришла бы.

Или Рута.

Она сидела в пальто. Это была ошибка, было тепло, а она вышла из гетто в зимнем пальто. Вся дрожала, хоть и в пальто. Панна Марыня, раздобудьте где-нибудь, возьмите взаймы, они хотят четыре тысячи.

У меня была тысяча.

Я одолжила кольцо.

Я правда спешила…

Потому что на этих дочек нельзя рассчитывать.

Ни на Ядину дочку, ни на эту Кальтман.

И зачем я их спасала?

Стоило их спасть?

Стоило?

Ядя… могла бы подождать эти несколько дней.

Первого пришел бы почтальон, принес пенсию, венок был бы красивее.

В среду мы пирог собирались испечь, коврижку.

Я и сама могу, не хуже нее, ну, может, иногда суховат выходит. Ядя чего-то подливает, может, какао. Или шоколаду. Или ром.

Еще бы два дня, и я б узнала.

До первого числа не умирают, Ядя должна бы такие вещи знать.

Женщина с гитарой идет. Петь будет, у кроватей, кто что попросит.

Уланы, уланы… это для пана Стася. Он в Вестфалии работал, на шахте. Нет, с ним не довелось встретиться, я ведь около голландской границы была.

Генек сам меня отыскал, специально так устроил, чтоб отправили на принудительные работы.

Я и женатый мужчина? Ну, знаете…

Генек. Высокий такой.

Приезжай ко мне, любимый,

жизни для тебя не жаль…

Слезы лью плакучей ивой,

их река уносит вдаль…

Это вы для меня? Мне, пожалуйста, «Аве Мария»…

Артистка не хочет слушать песни, грустит, потому что не помнит, кем была. То ей кажется, драматической актрисой, то, наоборот, что пела в опере. Вчера учила нас, что петь надо с открытым горлом: а-а-а-а-о-о-о-о. Может, и вправду певица.

В один день потеряла и память, и голос, считает — в наказание, но за что, скажите на милость, за что?

Есть у нас одна, психолог, у нее внуки поумирали от конфликта крови.

Она говорит, что завтра умрет.

Вчера то же самое: мне, говорит, один день остался. Сегодня: это уже точно, я с вами последний день…

Ну значит, ее заберут. Быстренько, чтобы мы не видели. Потому что мы расстроимся и у нас понизится сопротивляемость.

Венфлон^[91] у нее из вены вынут, трубку вытащат, вставят челюсть и прилепят пластырь с фамилией.

Положат в мешок. Мешки белые и черные, блестящие, пластиковые, с молнией или на липучках. Я бы предпочла белый.

И белый автомобиль.

Они думают, никто этого не видит.

Чудаки…

Мы можем поехать по Сенной?

По Сенной, если можно, пожалуйста.

Я должна попрощаться…

Я должна попросить прощения.

Я к ней евреев посылала.

Ко мне клиентки приходили на примерку, у нее было безопаснее.

Гинальская, дверь напротив.

Она еврейские писи в ведре выносила в уборную, через весь коридор… Суп из благотворительной кухни…

Прости меня, Дануся, очень тебя прошу.

Ядя? Ты уже тут?

Я знала, что ты не опоздаешь.

Пролетка ждет. Мы обе уйдем, я уже свое отжила.

Праведник народов мира

Часть четвертая^[92]

«Тайна — это…»

1

Автор письма была бы признательна за ответ: что я знала о Станиславе Сойчинском^[93]? Я написала (см. «Белая Мария», часть вторая, глава «Доктор»), что до войны он был учителем польского языка, во время войны партизанил, после войны его расстреляли. То есть отозвалась положительно. А знала ли я…

(К письму была приложена вырезанная из газеты статья двадцатилетней давности.)

А если знала, почему об этом не написала?

Может быть, я не знала. В таком случае должна узнать.

Потому что, если я все-таки знала…

2

Получила ваше письмо, большое спасибо.

Вас интересует Станислав Сойчинский…

А почему?

Отец?

Ваш отец?

Тот, который Сойчинского… он — ваш отец?!

3

Наша квартира была с парадного входа, над нами жил де Голль, он тогда был военным атташе в Варшаве, во флигеле — Ханка Ордонувна^[94]. Отец распространял австрийские презервативы olla-gum. Хороший дом, приличные жильцы, никаких коммунистов.

Я поступил на юридический. На втором курсе евреям выделили отдельные места. В Auditorium Maximum — слева, если смотреть от кафедры.

На всех лекциях мы стояли. С нами стояли несколько поляков — трое, может, четверо. Все — левые.

Ну и кем я должен был стать?

В июне я получил степень магистра права, в сентябре был в Ровно.

Семнадцатого увидел советских солдат^[95]. У меня болел живот, я отошел в сторону, меня заслоняли кусты.

Я увидел, что русские окружают лес.

Увидел, что их офицер подходит к нашему командиру.

Увидел, как наш командир достает пистолет и стреляет себе в висок.

Я ждал.

Моих товарищей вывели из леса.

Я вышел из-за кустов, вернулся в город и переоделся в гражданскую одежду.