Белая мель

В машине он сидел и думал опять о Веревкине и о том, что в десять часов надо будет докладывать начальнику штаба по капремонту, главному сталеплавильщику Дерябину, а в три часа директору завода. Он распалял себя и мысленно уже ругал виновника несчастного случая, и мысленно представлял, что и его тоже будет кто-то ругать, и как ему станет горько, обидно, но еще обиднее ему станет не оттого, что кто-то его поругает и что он сам кого-то поругает, а оттого, что ему придется ехать в больницу к Веревкину и смотреть в глаза Фае, и что-то ей говорить, как-то утешать. Каждое утро он страшился всяких наплывающих, скопившихся за вечер и за ночь дел и завидовал Смирнову, своему предшественнику, работающему сейчас в Индии. Недавно Смирнов приехал в отпуск. Вместо отпуска ему, говорят, жена устроила развод. Но по виду Смирнова нельзя было сказать, что он этим опечален. Выглядел молодо и счастливо, разъезжал на новой «Волге», Заглянул в цех, поговорил с людьми. И ходил слушок, что мастер производства Талова, только-только получившая в новом доме квартиру и вдруг подавшая заявление на увольнение с завода, была, говорят, причастна к хорошему настроению Смирнова и этому разводу. Но так это или не так — Петунина не волновало. Кому какое дело до двоих людей, которым, быть может, хорошо вместе?

Петунин вынул из кармана сигарету и закурил. «Газик» бежал по безлюдным улицам, еще сумеречным от утреннего тумана и моросящего дождя. В одном месте улицу перебежал мальчишка с пегой гончей, и у Петунина от зависти затуманилась голова. Закрыв глаза, он вообразил гон на заре по первому снежку, как был бы счастлив в азарте погони за зайцем, как сопереживал бы возбуждению собаки, как приехал бы домой и, выкупавшись в ванне, отогревшись, устало, счастливо повалился на кровать, зная, что и собака его тоже, пав под порогом возле рюкзака, спит уже или подремывает, вздрагивая, будто и во сне все еще гонит зайца. Ему вспомнились свои приезды домой к маме, речушка и банька на задах огородов, сумрачный бор за речушкой, где веснами на всхолмках в этом бору он просиживал холодные ночи возле костра, чтобы на рассвете услышать тетеревиные песни, подкрасться и увидеть их свадебный танец. Как было хорошо ему в том одиночестве, когда мама знает, где он, что девушка, которую он тогда любил и которая станет его женой, тоже знает, что он жив и здоров. Но знала ли мама и та девушка, его будущая жена, а теперь уж и не жена, а так — боль одна, боль, от которой до сих пор щемит сердце, знали ли они обе, что самое счастливое время у него было тогда? А теперь что же? Теперь нет той легкости, нет того беспричинного возбуждения и нет беззаботности, как в те годы, от которых остались воспоминания, как о вечном ожидании чего-то неожиданного, светлого. Сейчас-то он знает, что никогда не будет тех холодных ночей, тех костров и запаха талой воды и земли, чистых звезд, той поляны с сон-травой и медуницами и тетеревиных песен на этой поляне в легкой дымке туманца, когда подглядываешь, как призывно-прекрасно поет косач и ведет сладкий танец, то топчась, то подпрыгивая по прошлогодним сухим листьям мимо камней и валунов в надежде привлечь внимание и поразить своей красотой тетерку, которая выберет его и уведет за собой в самый укромистый уголок леса. «Может быть, — думал Петунин тогда с тоской и удивлением, — я был давно какой-нибудь птицей?»

Наконец Петунин встряхнулся от дум, открыл глаза и выбросил потухшую сигарету. «Газик» доставил его к мартеновскому цеху. Петунин выскочил из машины и, перепрыгивая через ступеньки, взбежал на третий этаж бытовки, там по длинному коридору мимо плакатов, объявлений и графиков — в цех на рабочую площадку, к печи.

Он не зашел в свой кабинет и не переоделся, так и побежал в своем сером костюме. У встретившейся нормировщицы попросил каску.

Выяснив причину несчастного случая и составив акт, Петунин позвонил в больницу.

— Плохо, — ему сказали.

— Я могу сейчас приехать?

— Нет, — сказали ему.

— Тогда жене... Хотя бы жене!

— Хорошо, — сказали ему.

2

А вечером он сидел за столом, не обращая внимания на звонки, закрыв глаза, чтобы не видеть бумаг и выговора. Ему хотелось отринуться от всего того, что окружало его в этом кабинете, и от того, какую власть он имел в этом кабинете, и от того, что исходило каждодневно из этого кабинета, и не потому, что последнее время на него начали сыпаться неприятности, как косой долгий дождь, а потому, что он вдруг почувствовал в себе зреющую усталость и необоримое желание послать всех и все к черту. Он это понял еще утром, когда вдруг с ужасом почувствовал, что нет сил не только подписывать или читать бумаги, а даже положить их в папку, чему он страшно удивился и принялся гадать: отчего бы это? Но что-то отвлекло его, и вот теперь он вспомнил утреннее состояние, и это как бы усугубило теперешнее его состояние — было на душе скверно. Может быть, доконал его выговор? Вот он, приказ директора завода. И случай-то был нелепый, а поди вот. Все тогда произошло потому, что тракторист отвел трактор от шлаковиков, заглушил мотор, а стрелу оставил на весу. И надо же было ему не опустить эту стрелу, а долговязому бригадиру каменщиков Кузнецову обязательно надо было сесть покурить на эту стрелу, да еще подобрать под нее ноги этак по-бабски. Стрела опустилась сама по себе... И вот — опять выговор.

Петунин отнял от лица руки и взялся за трубку телефона. Набрал номер и без обиняков сказал другу:

— Знаешь, я, наверное, уйду.

— Есть одно местечко. Начальником снабжения... Что молчишь?

— Соображаю, какие мы будем иметь от этого выгоды.

— То есть?

— Снабжать нас будешь по первому классу?

— Узнаю твои шуточки. Ты всегда преследовал свои цели.

— Ну, знаешь, разговорчики-то разговорчиками, а дурака валять я тебе не позволю... То, что ты бы занялся снабжением — нашему цеху благодать, но ведь все, что ты успел сделать, чего-то добиться, кому ты это оставишь?.. Разве шибко невмоготу, ну тогда что уж...

— Невмоготу, — сознался Петунин. — Я забыл, когда последний раз был на охоте. Это я-то!

— Ты думаешь, мне не тяжело?

— У тебя-то что?

— Ладно, старик, не хандри. Сейчас я приду к тебе — поговорим и пойдем домой.

— Приходи, — сказал Петунин и положил трубку.

Он опять сжал лицо ладонями и уставился в экран телевизора.

Бряканье ведра и шлепки мокрой тряпки о пол в коридоре напоминали о том, что рабочий день давным-давно закончился и за окном вечер. Когда приходила уборщица, он переходил в техкабинет, мерил шагами взад-вперед проход между креслами, курил, вскоре снова возвращался за свой стол. Было свежо. Чувствуя эту свежесть, он испытывал внутреннюю бодрость и забывал о дневной суетливости. Этот освеженный пол, и возле сифона чистые стаканы с капельками воды на гранях хрусталя, и свежая пепельница действовали на него настолько успокаивающе и благотворно, что он полюбил такие минуты, потому что за это вечернее время он успевал сделать намного больше, чем днем, и успевал совершенно отринуться от дел. Иногда он мог позвонить Юле, сказать, что сегодня он, вероятно, не зайдет — дела, и не было даже мысли сожалеть о чем-либо. Женщина, видимо, это понимала, старалась не докучать. И как-то так получилось, что начала незаметно отходить. Вчера она, например, сказала ему: «У меня только что закончилась трудная операция, а сейчас вот иду на дежурство...» В ее сухом, отрешенном голосе не было ни раздражения, ни намека на упрек, да и он считал, что у нее нет никакой видимой причины серчать на него. Он уходил утром, почти с восходом солнца, и возвращался в свою холостяцкую квартиру затемно, и она это прекрасно знала, так в чем же дело? Раньше бы он выразил неудовольствие, негодование, обиделся бы или бы искусно скрыл обиду, чтобы потом заставить понять женщину, что она все-таки женщина. Но теперь он не мог даже подумать об этом, потому что более, как ему казалось, серьезные обстоятельства побуждают его принимать вот сейчас какое-то решение. Он не считал себя эгоистом. Он замечал в людях малейший настрой души и, не задумываясь и не считаясь со временем, старался хоть чем-то помочь, помочь вдруг растерявшемуся в жизни человеку или искренне порадоваться чьей-нибудь удаче, и только женщину, ему казалось — теперь уже любимую, он не мог понять. Он считал, что она должна была понимать его с полуслова, с полуулыбки, должна была отречься ради него от своего «я», своих убеждений, иначе зачем быть вместе? И вот вчера его вдруг потянуло к ней, к откровенности. Захотелось выговориться, лечь с ней и забыть обо всем, но это его желание тотчас угасло после разговора с ней по телефону.

— Я хочу любить, варить и жарить, стирать, мыть полы, — говорила она ему. — Но не хочу прятанья. Я не хочу больше разочаровываться. Я хочу верить и идти за человеком, который был бы умнее меня, сильнее меня...

И вот он снова остался в своем кабинете лицом к лицу со своими неприятностями и думами. Теперь его раздражал этот кабинет с полированными шкафами, с зеленой скатертью на длинном столе и с плакатами во всю стену, на которых были графики — показатели работ.

Три года назад он пришел в этот цех. Его предшественники менялись, не успев вникнуть в работу, а тот, которого здесь помнили и уважали, который основал этот цех и собрал весь коллектив, был послан в Индию на строительство и пуск металлургического завода. Принимая его хозяйство, Петунин не был в восторге — у него был день рождения, а он ходил и знакомился с новыми людьми и весело поглядывал на первые цветочки мать-и-мачехи, вылезшие из тощей, глинистой земли возле фундаментов строений, а заводская художница в огромном полуподвальном помещении зло говорила, увидев новое начальство: «Все меняется, только мой подвал тот же». Петунин приказал перевести ее в светлую комнату рядом с красным уголком и долго был благодарен ей за тот день когда все его встречали вроде бы радушно, показывали фасад, а за этим фасадом были расхристанность и бездельничанье. Ему было жаль усилий и деяний того человека, который был снова где-то в жаркой стране — делал свое дело, которое, видимо, знал хорошо, а здесь все, что он собирал годами по крохам, развалили в какие-то полтора года, и ему, Петунину, пришлось все налаживать и восстанавливать, узнавать людей и биться за экономию ремонтов мартеновских печей, чтобы как-никак, а выполнять план. Есть план — есть у людей настроение. Он вспомнил, как повеселели мастера, начав получать ежемесячные премии, и те, что грозились уходить в другие места, остались.

Сидя в своем кабинете, Петунин, оглянувшись на эти свои последние три года, в общем-то был доволен собой, рабочие его ценили и уважали, а это было главным в такой работе, но сейчас и это не утешало его.

Вошел Спирин.

— Ну, как живешь? Давненько не виделись, — заговорил он с неловкой игривостью. Он устроился в кресло напротив Петунина и, наливая в стакан газировку, изучающе посмотрел на товарища. — Ты думаешь, мне надо ремонтировать мартеновские печи да выполнять твои приказы. А мне, может быть, еще нравится спасать заблудшие души... Ну, рассказывай...

— О чем?

— О том, почему уходишь.

— Вот, — Петунин протянул приказ, — опять. Чуть не каждый месяц... Наверное, надо уметь вовремя вынырнуть из-под девятого вала... Пора...

— Нуте-ка, нуте-ка, поглядим... Я еще не читал... — Прочел, выпустил из рук — лети, мол. Листок плавно скользнул и лег на стол перед Петуниным. — Если причина только приказ, то это чепуха. Травма? Ну, так и что, такая наша работа...

— Я что-то устал — работа, работа, — сказал Петунин.

— Понимаю — нервная депрессия, — усмехнулся.

— Все-то ты знаешь.

— Я могу предложить тебе для дальнейшего разговора ужин в хорошем месте. Идем, — резво встал.

По заводу шли молча. За проходной, в кленовой аллее, Спирин заговорил:

— Думаешь, я не устал! О-о! Сегодня вот только и делал, что бегал... Может, тебе взять отпуск, поехать на юг — развеяться? Или жениться... — помедлил и принялся поучать на правах старшего: — А что, и женись! По крайней мере, будешь вовремя пить горячий чай... Что молчишь?