Белая тень. Жестокое милосердие

— Неля, я вас… Я вас… Вы не подумайте… Я только хотел сказать… то есть спросить…

Это был другой человек, совсем не тот, какого она знала раньше, — сконфуженный, встревоженный, с раскрытым настежь сердцем, близкий, беззащитный.

И все-таки еще какое-то мгновение Неля стояла перед ним со строго сведенными бровями, казалось, она что-то думала, что-то взвешивала — по ее лицу и впрямь проплыла зыбкая, почти мучительная тень — и отступила в сторону:

— Войдите. Неудобно как-то… разговаривать на пороге.

Борозна проснулся с легкостью на душе и в теле. Он сразу, еще не раскрыв глаз, вспомнил все, не вспомнил, а продолжил мысленно, потому что оно не прерывалось в нем даже во сне. Он лежал на диване, стоявшем в глубокой нише — такие ниши теперь делают всюду в однокомнатных квартирах, они действительно очень удобны и служат спальней, — укрытый цветастым одеялом, на двух роскошных подушках, а поскольку не привык так высоко подкладывать под голову — у него немного болели мышцы шеи. Он вспомнил, как они с Нелей еще долго стояли в маленьком коридорчике, как он говорил, а что именно — того вспомнить не мог, как что-то совсем неожиданно приблизило к нему Нелю, — он уловил это глазами, сердцем, оно не забыло, оно хранило и сейчас трепет ее тела и испуг, и, наверное, именно потому ее губы долго оставались твердыми, долго не отвечали на его поцелуи и только потом отмякли, а порыв, в котором ее руки сомкнулись за его плечами, был горяч и неистов.

Еще он вспомнил: она сказала «уходи», но не выпускала его из объятий. Это был мгновенный спор ума и сердца. Вечный спор, спор, в котором побеждает сердце. В большинстве случаев об этом потом сожалеют. И он дал себе в этот миг строгое обещание, что такого сожаления у них не будет.

Неля лежала на куцей кушетке наискось от него, подложив под голову ладонь, укрывшись полосатым халатиком. Халатик не закрывал ее всю, из-под него круглело смуглое плечо и выглядывали пальцы ног. Его охватило чувство нежности и жалости к ней, последнее, наверное, вытекало из того, что она лежала вот так, сжавшись калачиком на кушетке, подложив под щеку ладонь. И в то же время он боялся шевельнуться, чтобы не разбудить ее. Было еще рано, солнце еще только-только взошло, залив розовыми, переломленными в окне лучами противоположный угол комнаты. Там стоял шкаф с книгами, солнце золотило разноцветные корешки. Кроме курса теоретических основ биологии и другой специальной литературы на верхней полке он увидел немало поэтических сборников, десяток-другой классических романов и, что его особенно удивило, книг античных авторов. С одной из книг, которая не втиснулась в шеренгу и стояла вне ее, поперек, смотрел на него бородатый профиль Аристотеля, он до половины заслонял старое, видимо приобретенное у букиниста, издание Плутарха и новенькое — Геродота.

Невольно, пожалуй подчиняясь какому-то внутреннему толчку, Борозна посмотрел на Нелю и встретился с нею глазами. Она проснулась и наблюдала за ним.

— Взвешиваете мое интеллектуальное убожество, — сказала она и улыбнулась.

— Да нет… Просто я немного удивился такому подбору авторов.

— Я любила литературу, — снова улыбнулась Неля. — Больше классиков. Была фантазеркой. Все что-то выдумывала. А шеф все цитирует древних. Сначала сомневалась — есть ли там на самом деле что-то? А потом увлеклась.

— А биология? — невольно спросил он.

— Тут сыграл роль учитель. Был зануда и фанатик. Я знала, что сдам ее на пять.

Она шевельнулась, и он потянулся к ней. Глазами, руками, памятью прошлой ночи, но она отрицательно покачала головой и сказала:

— Отвернитесь на минутку, я встану.

Он уловил в ее словах решительность, но к стене не отвернулся, а только закрыл глаза, закрыл лишь на миг, больше деланно, чем на самом деле, но ей и того хватило, чтобы накинуть халатик. Она сидела перед ним с распущенными волосами, босая, красивая, влекущая, какая-то особенно близкая, родная.

— Неля, — сказал он, — мне так хорошо смотреть на тебя. Я, наверное, никогда не нагляжусь.

Улыбка тихо скатилась с ее губ. Как дождевая капля или росинка.

— Я знаю, что это преувеличение, — сказала она. — Но мне страшно не хотелось бы, чтобы эти слова вы сказали кому-то еще.

— Почему преувеличение?.. Я тебя очень люблю. Я не знал, что смогу так полюбить.

Неля хотела улыбнуться, но улыбка угасла, едва коснувшись губ. И она сказала серьезно:

— У вас любовь не тут, — она показала на сердце, — а тут, — провела рукой по лбу.

Он знал, что она ошибалась. Но у нее были основания так говорить, он и сам думал, что если кого-нибудь полюбит, то именно головой, а теперь понял, что у сердца своя воля. Он чувствовал его неподвластность, а также чувствовал, что оно может завести его бог знает куда. От этого ему было несказанно хорошо и страшно. Но так же подсознательно, выработанное годами, жило и что-то другое, то, что имела в виду Неля. Именно оно и вскинулось в следующее мгновение.

— Мы сегодня же отнесем в загс паспорта. И скажем всем на работе.

— Это вы, чтобы я не подумала о вас дурно… — только теперь улыбнулась Неля. — Это снова оттуда — из осчастливливания.

Он вспыхнул и невольно натянул на себя одеяло.

— Не будем спешить, — снова сказала она. — Мы совсем мало знаем друг друга. К тому же у меня через неделю защита.

— Ты через неделю защищаешься? — удивился он и даже приподнялся на локтях.

— Вот видишь, — она невольно впервые сказала «видишь», а не «видите», — как мы мало знаем друг друга. Работаем в одном институте…

— Я знал… То есть не знал, что так скоро, — поправился он.

— Не надо оправдываться, — сказала она, и Борозна почувствовал в ее словах теплоту и ласку любящего человека, которые сразу отметали все. — Не надо.

— Но ведь защита… Теперь от тебя ничего не зависит, — не соглашался он.

— Мне придется жить одним, а волноваться другим… Я… не могу так. Да мы и действительно очень мало знаем друг друга. — Она заметила настороженные огоньки в его глазах и добавила: — Мы… еще мало любили друг друга. А я хочу тебя любить. Хочу…

В одно мгновение в ней поднялось что-то, что круто изменило ее, зажгло огнем, и устремилось к нему, сжигая стыд, ломая все преграды, которые в таких чувствах и в такие минуты становятся предрассудками.

Глава шестая

Дмитрий Иванович сидел у широкого окна, в которое потоками вливался свет, — окно кабинета выходило на юго-восток, а день стоял ясный, солнечный. За окном внизу раскинулись институтский сад и парк — молодые, семилетние клены и тополя, старые яблони и тяжелые, с вечной тайной в кронах, ели. Двор института прямо роскошный: когда-то он был школьным участком, но школе стало тесно, и ее перевели в другое место, а к участку присоединили несколько усадеб с вишневыми и яблоневыми садами — старые развалюхи снесли, а на их месте построили теплицы, сейчас они поблескивали стеклянными крышами в кипучей зелени вишен. Летом теплицы почти не использовались — горох, кукурузу сеяли на грядках под открытым небом. В парке даже был бассейн неопределенной геометрической формы, — теперь вообще любят формы нечеткие, смещенные, — без каких-либо украшений и фонтана, только с выложенным разноцветной плиткой дном. Сад и парк, особенно весной, в пору цветения, склоняют человека к лирике, сюда забредает немало мечтателей и из других учреждений — надо принять во внимание и то, что почти две трети сотрудников института — девушки.

Половину окна заслонял кактус — высокий, ветвистый, с длинными, как цыганские иголки, колючками, — институтские острословы говорили, что хозяин этой комнаты и кактус дополняют друг друга. С обоих книжных шкафов вдоль левой стены (справа стоял длинный лабораторный стол) свисали кудрявые веточки традесканций — девушки позаботились об уюте для своего шефа.

Дмитрий Иванович сидел на солнышке, спиной к шкафу, так что коричневато-лиловые листья традесканций едва не касались его головы, и просматривал статью, написанную аспирантом Варченко для журнала. Рабочий день заведующего отделом наполовину и состоит из чтения, проверок, правок всевозможных тезисов, авторефератов, статей.