Бельгийский лимонад

На всякий случай обхватываю Фанькину напрягшуюся шею, он вскидывает меня, как-то странно ойкнув, на руки и уносит по качающейся земле.

Качается земля, качается небо, и последнее, что вижу, когда Фанька опускает мое обвисшее тело на дно окопа, — склоненную надо мною щеку, забрызганную грязью и кровью щеку, по которой сползает студенистый комочек — бездонный байкальский Фанькин глаз.

* * *

Котелок хранится у Фаньки. У Нифантия Ивановича. Бывая в Москве, обязательно захожу к другу — он поселился здесь вскоре после войны.

Наговорившись, устраиваем с ним солдатский ужин: варим в нашем котелке кашу из овсянки.

Варим кашу, достаем дюралевые, военной поры ложки и работаем ими в непонятном для несведущих ритме: первый-второй, первый-второй...

Кашу выскребаем до крупинки.

Котелок моем, ложки — облизываем. И убираем свою фронтовую посуду в коридорный шкафчик под потолком — от постороннего любопытства.

Настает минута расставания, подступает томительный для меня момент: нашарив в кармане обрывок махорочной пачки, хранимый с болезненной бережью все эти годы, я по-бычьи упираюсь взглядом в мертвый, из стекла, Фанькин глаз и принимаюсь с усилием выталкивать полуживые слова:

— Знаешь, давно собираюсь...

Договорить ни разу пока не успел.

— Что ты, что ты, — прерывает он всегда поспешно, — если за один присест все расскажешь, не останется повода навестить!

И копившаяся целый вечер решимость покидает меня...

Мина из НЗ

1

Весной сорок второго, в конце марта, наша лыжная бригада была перебазирована из Карелии под Можайск. Для пополнения (вся зима — в тылу противника) и переформирования.

Выгрузившись в Можайске из теплушек, сразу со станции двинулись к армейским складам, которые, судя по крестику на полевой карте, надлежало искать на юго-западной окраине, за пределами городской черты. Нет, не для того искать, чтобы в этих складах разместиться, им отводилась в данном случае роль промежуточного ориентира. Отсюда предстояло еще протопать с десяток километров к лесному массиву, обозначенному на упомянутой карте в виде небольшой зеленой кляксы.

Клякса ласкала взгляд и манила душу, обещая кров и отдых, но раньше предстояло вырулить на те склады. Растянувшись на добрый километр, колонна петляла по безлюдным, искромсанным боями улицам, где еще не успел выветриться запах пороха и пожарищ. Разморенные мартовским солнцем и отсутствием опасности — оказалось, с этим надо свыкнуться, — мы больше походили не на воинский строй, а на некую кисельную массу, квело переливавшуюся из одной улицы в другую. Командиры даже не пытались нас взбодрить.

Наконец приковыляли к складам. Вернее, к тому, что от них осталось, — к почерневшим от копоти кирпичным прямоугольникам в полметра высотой, исполнявшим некогда роль фундамента складских корпусов. Деревянных корпусов, к тому времени сгоревших. В проемах прямоугольников остались пепел да головни. Да обессиленное огнем железо с крыш.

Объявили привал. Мы посбрасывали вещевые мешки, оседлали кирпичную кладку. И только подоставали кисеты с махрой, как со стороны дозора, высланного по фронтовому обыкновению далеко вперед, донеслись невнятные крики. Судя по поведению дозорных, нам не грозила опасность, просто парням важно было, как видно, привлечь общее внимание к чему-то, с чем столкнулись в пути. Привлечь сейчас, немедленно, не ожидая конца передышки. Они теснились, призывно взмахивая шапками, возле земляного вала, что перегораживал протянувшуюся от складов луговину.

Ясное дело, попусту дозорные колготиться не станут, а поскольку наш батальон в колонне головной, нам первым и сниматься с кирпичного насеста.

Ладно, перекурим на ходу, строй у нас не парадный.

Дозорные, между тем, будто приклеились к валу. Ни к нам навстречу, ни дальше по курсу. Судя по всему, именно вал и есть причина спотычки.

По виду — что-то, похожее на участок железнодорожной насыпи, приготовленной для укладки рельсов. Только рельсы отсутствуют. И откосы необычно круты, почти отвесны. И торцы как обрезаны. По высоте — метров около трех, в длину — за сотню.

Подходим ближе: строительный материал — не грунт, не щебенка, вроде бы опилки. Из-под них высовываются — по бокам, с торцов, над верхним срезом — обрубки молодых тополей. Там, тут... Не сосчитать.

Еще ближе: это не тополя — руки. Человечьи руки. И ноги. Руки и ноги мертвецов. Вздувшиеся, изжелта-восковые.

Еще ближе: сладковатое марево тлена. Незримое, но неподступно-вязкое. Не зашагнуть за черту. Спасибо, ветер не к нам.

Дозорные сгрудились по эту сторону черты, но внимание их — там, за чертой, приковано к валу. А может, к одинокой девушке возле него? Она притягивает и нас.

Одетая в шинель с долговязого немца — полы волочатся по земле, рукава подвернуты почти до локтей, — девушка бредет вдоль насыпи, с болезненной пристальностью вглядываясь в смердящий откос. Скоро становится внятным: ее гипнотизируют руки, просунувшиеся сквозь опилки наружу. Где хватает роста дотянуться, она осторожно ощупывает вздувшиеся глянцевитые пальцы.

Вместе с дозорными девушку неотступно ведут от руки к руке глаза еще одного человека — щуплого паренька в латаной стеганке, который переминается с ноги на ногу в кругу наших парней. Обращает на себя внимание сходство с девушкой — надо думать, брат и сестра. Завидев приближающуюся колонну, подросток кидается к валу — спешит увести сестру от нашего любопытства.

Дозорные пересказывают услышанное от паренька. Страшное сооружение осталось от немцев. С зимы. С той студеной поры, когда их вышвырнули из Подмосковья сибирские полки. Готовясь к отходу, немцы свезли сюда трупы расстрелянных горожан и пленных красноармейцев, уложили с бесстрастной аккуратностью в штабеля, пересыпав послойно опилками, но поскупились на бензин, и попытки сжечь насыпь не увенчались успехом.

Девушка с братом пришли сюда в поисках тела матери. До этого, как сошел снег, взрыли с группой таких же сирот две братские могилы на противоположной окраине города, но без результата. Может, повезет здесь.

Мать застрелили за курицу, которую пыталась утаить от вражьего снабженца. На руке у матери, на одном из пальцев, вековало колечко — дешевое, из стальной поковки, немецкие мародеры не должны были позариться. По колечку и надеются опознать труп. Если, конечно, он угодил на край штабеля и задубенелая на морозе рука, откинувшись, оказалась снаружи.

2

В те короткие минуты подле вала, оглушенный увиденным, не успел толком разглядеть ни брата, ни сестру. В памяти удержалась одна шинель с долговязого немца — волочащиеся полы, высоко подвернутые рукава. Мог ли предположить тогда, что встреча с этой шинелью не последняя!

Наше воинство разместили в сосновом бору — на краешке бора. Считай, на опушке. Утискали, абы не засекла воздушная разведка противника.

Конечно, тут имелись и землянки, чтобы отоспаться, и окопы-щели, выдолбленные под корневищами на случай бомбежки, но рассчитано все было — самое большое, на полк. Мы свалились бригадой. Получилась куча мала. Это и определило ход наших действий на новом месте дислокации.

Что сдерживало тех, кому выпало до нас здесь бивачить, почему не рискнули сунуться в бор дальше опушки? За ответом на этот вопрос далеко ходить не требовалось: путь в глубину леса преграждали дощечки с обжигающей надписью — «Мины!». Приколоченные прямо к стволам сосен, они исправно несли свою службу, ожидая, когда придут специалисты и обезминят ограждаемую зону.