Бельгийский лимонад

— Конечно, конечно, соберу лишь самое необходимое, — заспешила мать. — А куда вы нас?

— В Оршу, там будете грузиться в спецсостав.

Он был очень энергичный, майор Захаров, и его энергия передалась матери: она засуетилась, кинулась увязывать узлы, укладывать чемоданы, собирать продукты. Когда подошла машина, вещи уже стояли возле калитки.

— Вот что значит быть женой военного! — похвалил майор.

— Ребят только не успела покормить, — вздохнула мать.

— Ничего, ехать не за тридевять земель.

Через час они потеряли из вида крыши Могилева и всё внимание обратили вперед — в надежде увидеть скоро крыши Орши. Им не было известно, что она уже под немцем.

Ехали нормально, как вдруг случилось что-то непонятное с мотором: ни с того ни с сего заглох. Машина стала.

Шофер, молоденький парнишка с испуганным липом, полез под капот, а майор Захаров сказал, выпрыгнув из кабины:

— Галина Алексеевна, вы сойдите с машины, разомнитесь. И ребят снимите.

Помог всем выбраться из кузова.

Только успели отойти от машины, шофер вернулся за руль, мотор вновь заработал, Эдик с удивлением увидел, как Захаров вскочил на подножку и как грузовик тут же рванулся вперед.

Оглянулся, недоумевая, на мать — она стояла, умоляюще протянув вслед грузовику руки:

— Что же это?..

Взбитая колесами пыль скрыла машину. Мать опустилась на обочину, обхватила руками голову, по-странному закачалась из стороны в сторону.

— Дура я, дура, — прорвалось сквозь слезы, — доверилась не зная кому!

— Мамочка, — дотронулась до ее плеча Люська, — мамочка, этот дяденька — вор?

— Отстань ты, — прикрикнул Эдик, — не до тебя сейчас!

Проплакавшись, мать обняла ребят, заговорила, вновь кляня себя:

— Дура, доверчивая дура, надо было дождаться обшей эвакуации, выбираться вместе со всеми, а мне за вас страшно стало, я и польстилась...

— Ладно убиваться-то, — по-взрослому сказал Эдик, — чего уж теперь.

Мать погладила его по щеке мокрой от слез ладонью.

— И верно, чего уж, — согласилась. — Надо куда-то двигаться — вперед, назад ли.

Пошагали обратно в свой Могилев. Мать шла молча, держала в одной руке Люськину ладошку, второй время от времени смахивала со щеки слезу.

— Ладно убиваться-то! — вновь сказал просительно Эдик, сам едва удерживая слезы.

— Папиных записей жалко...

Она еще всхлипнула, высморкалась в уголок ситцевой косынки.

— Там же папины дневники за все годы. И нынешняя тетрадь тоже.

Внезапно остановилась, оглянулась на увал, за которым скрылся грузовик с их вещами.

— Ой, ой, ой, вот уж действительно дура: только сейчас на ум пало, что за нынешней тетрадью-то он как раз и охотился!

— Кто?

— И вчера погром у нас дома определенно он же устроил, — продолжала мать, не отвечая Эдику. — Разыскивал тетрадь, вот и изобразил воровской налет.

— Думаешь, майор этот всё?

— Иначе зачем бы ему сегодня так с нами?

Эдик тронул за руку:

— Пойдем!

И, успокаивая, добавил давешним взрослым тоном:

— Не больно забогатеет с писанины-то... Да и с барахла нашего тоже.

Она покивала, соглашаясь, хотя, видел Эдик, явно его не слушала.

— Пойдем! — опять тронул ее за руку.

— А, да, да...

Погладила его зачем-то по голове, прижала к себе Люську.

— Да, да...

Мысли ее, как видно, все продолжали вращаться вокруг тетради, и, шагая, она обронила:

— Надеется, я так думаю, про золото выведать...

— Про какое еще золото?

Вздохнула, не сразу ответила:

— У папы в последних записях...

Вдруг оборвала себя, тяжко, с подвывом всхлипнула, поспешно зажала рот косынкой.

— Не надо, мам!

Она долго шла молча, потом, немного успокоившись, принялась рассказывать, как во время нынешней экспедиции отец познакомился со старым таежником — вызволил из большой беды, — и тот проникся доверием, поведал о заветном месте, куда уж не надеялся сам добраться; содержание разговора отец занес в дневник.

— И чертеж начертил, как в «Острове сокровищ»? — загорелся Эдик.

— Не знаю, сынок, про чертеж папа ничего не говорил, а сама я не успела до конца тетрадь просмотреть, не дошла до этой записи.

— А откуда же этот майор мог узнать, что у папы была такая встреча?

— Одно могу предположить: кто-то из папиной группы проболтался, вот слухи и расползлись...

Мать снова надолго замолчала, погруженная в свои мысли, и Эдик не решался больше нарушать это молчание. Главное, она перестала плакать — видно, смирилась.

Шли медленно. Чем дальше, тем медленней. Люська уже еле волочила ноги. Эдик тоже устал, но старался не показывать вида. И помалкивал, что сильно проголодался: продукты ведь тоже в машине остались.

Под вечер их нагнал невнятный стрекот, вгляделись — ни дать ни взять, овечья отара со стороны Орши по шоссе пылит. Только очень уж быстро, не по овечкам скорость. Прошла какая-нибудь минута, и отара обратилась в колонну мотоциклистов. Они мчались по трое в ряд — зеленые каски, серо-зеленые мундиры, свесившиеся на грудь автоматы.

Мать схватила Люську и Эдика за руки, рванулась в сторону от дороги. В спину ударил лающий окрик на чужом языке, следом — автоматная очередь. Короткая, как хлопок бича.

Обдав пылью и бензиновой гарью, колонна прострекотала мимо — укатила в направлении Могилева. Скоро ее вновь можно было принять за мирную отару овец.

— Почему-то совсем не больно, — сказала Люська, проведя рукой по шее и разглядывая окровавленные пальцы. — Только обожгло чуть.

Оказалось, автоматная пуля пробила ей шею. Сбоку. Пробила, оставив два отверстия, сочившиеся кровью.

Мать сорвала с головы косынку, обмотала Люське шею. Люська была испугана, но не плакала.

Теперь по дороге шли автомашины. Одна, с красным крестом на кузове, остановилась, из кабины выскочил немецкий офицер.

— Вас ист дас? — окликнул, тыча пальцем в Люськину повязку, сквозь которую проступили два красных пятна.

Мать молчала в растерянности.

Немец перебросился несколькими словами с водителем, после чего распахнул дверцу кузова, подтолкнул к ней Люську.

— Орша, — произнес тоном приказа, — хошпиталь.