Бельгийский лимонад

— Не сволочился бы, Махоткин, какой может быть от мальчишки навар!

— Не скажи: он, оказалось, из той компании, какую сейчас в гестапе пытают.

Полицай на чердаке озадаченно хмыкнул, приготовился что-то сказать, но тут из-за угла здания вывернулся офицер, заговорил с ним по-немецки; парень отвечал немецкой же бойкой скорострелью, без какого-либо промедления или спотычки.

— Немец, а пойди ты пойми его, — пробормотал сквозь зубы рябой, — жалеет всякую сволочь!

Эдик наконец в полной мере осознал, в каком оказался положении. Коли к человеку прискреблось гестапо, теперь все друзья и знакомые под подозрением, начнут сейчас допытываться, от кого нес Ковалеву записку, что должен был передать на словах. Сказать про бригадира — того замордуют, не сказать — из самого жилы вытянут. Насмотрелся уж на такое, понял, что к чему.

Прикушенный язык саднил, во рту было солоно от крови. Вновь сплюнул, повторил с отчаянием:

— Не пойду!

Добавил, все решив для себя:

— Убивай здесь, если так!

Рябой хохотнул, внезапно присел на корточки и, с медвежьей силой ухватив Эдика за ноги, кинул, подобно кулю, себе на плечо; не успел он опомниться, как обдало застойным теплом прокуренного помещения.

— Вас ист дас? — услышал чей-то удивленный возглас.

В следующее мгновение рябой сбросил его рывком с плеча, он ударился затылком о стену и как провалился куда-то.

Очнулся, ощутив холодную воду на лице. Сразу не мог взять в толк, где он, но увидел над собой рябого, и цепочка событий восстановилась.

Рябой со странной бережью поднял его с пола; усадил на стул.

— Чего ты хлипкий такой? — спросил недовольно и, не ожидая ответа, доложил кому-то в комнате: — Очухался. Сейчас проморгается.

Он в самом деле быстро проморгался и увидел перед собой двоих немецких офицеров. Один, в шинели и теплой фуражке, сидел бочком на широком подоконнике, поигрывал перчатками, второй полулежал на кожаном диване с сигаретой в зубах — на нем, в противоположность первому, был только китель с расстегнутым воротом.

— Гут, — буркнул этот, на диване, и лениво махнул рябому рукой, в которой белел знакомый Эдику листок.

Рябой с видимой неохотой покинул комнату.

Немец перевел глаза на Эдика.

— Кто есть писаль этот... бриф (письмо)? — спросил, помахав листком.

Он попытался уйти от прямого ответа.

— Я насчет работы, — проговорил понурившись, с трудом ворочая распухшим языком. — На ремонт вагонов хотел...

— Не прикидывайся дурачком! — совершенно чисто по-русски кинул вдруг ему офицер, сидевший на подоконнике.

— О, о, это есть так! — подхватил, рассмеявшись, немец на диване.

— Не прикидывайся дурачком! — повторил тот, с подоконника. — Тебя спрашивают, от кого явился к Ковалеву? Ну!

Он молчал, ошарашенный не столько вопросом, сколько самим голосом — в нем прозвучало что-то пугающе знакомое. Подняв голову, вгляделся: белесые усики, приспустившийся над ними вислый нос. Тем временем офицер закурил, пустил к потолку колечко дыма, проводил его холодным взглядом и, сведя вдруг глаза к переносице, внимательно обследовал кончик собственного носа.

— Майор Захаров? — непроизвольно вырвалось у Эдика.

Тот резким взмахом руки отбросил кольца дыма.

— Твое лицо мне тоже знакомо, — сощурился офицер, припоминая. — Отпрыск подполковника Крицина? Я не ошибся?

Эдик проглотил все еще солоноватую слюну, но смолчал. Немец, валявшийся на диване, с живостью приподнялся, спросил у Захарова по-немецки:

— Кеннен зи ин (вы с ним знакомы)?

Не отвечая ему, Захаров соскользнул с подоконника, приблизился к Эдику, взял жесткими пальцами за подбородок.

— А я ведь тогда привез ваши вещи обратно, полагая, что вернетесь, но на месте дома была уже груда кирпича...

Эдик опять лишь проглотил слюну.

— Где пристроились? — продолжал Захаров, все не разжимая холодных пальцев. — Мне бы повидать мамашу. Понимаю, она считает меня подлецом, но... Ей же от записей твоего отца никакого прока, а я... Кстати, там вырвана страница — на ней, судя по всему, должна быть карта местности...

Эдик молчал. Захаров выпустил подбородок, повернулся к дивану.

— Уступите, капитан, мальчишку мне, дам хорошую цену!

Немец как-то неопределенно усмехнулся, повторил свое:

— Кеннен зи ин?

Однако не стал дожидаться ответа, перевел взгляд на Эдика:

— Ви есть знайт дрюг дрюг?

Эдик не успел раскрыть рта, его опередил Захаров — он прямо-таки взбурлил от негодования:

— Хорошенькое дельце! — накинулся на капитана. — Вы так спрашиваете, точно готовы заподозрить меня в связях с подпольщиками.

— Найн, найн, — поднял тот обе руки, — найн!

— Мало ли с кем я был знаком до вашего прихода! — продолжал возмущаться Захаров.

— Гут, гут, мы вам доверять.

— Тогда уступите мальчишку, у меня свои виды на него. Повторяю, дам хорошую цену.

— Папиргельд (бумажные деньги)? — покривился немец.

— Ну, услужу чем-нибудь. Во всяком случае, за мной не пропадет.

— Гут, за добрый услуг, — согласился немец, вновь усмехнувшись, — за добрый услуг можьно догофор: вам — мальшик, мне — это...

Помахал листком.

— Кто писаль? Кто есть аутор?

Захаров склонился в церемонном полупоклоне:

— По-моему, капитан, у вас были возможности убедиться, что я умею, — последнее слово он произнес с нажимом, — умею делать людей разговорчивыми. Будьте спокойны, у меня этот молчун все выложит!

Резкий телефонный звонок заставил подняться с дивана немца.

Отвлек и внимание Захарова, который откровенно прислушивался к разговору. Судя по всему, понимал чужую речь.

— Мы должны ехать? — спросил у капитана, когда тот опустил трубку на рычаг.

Немец с недовольным видом подтвердил, начал одеваться. Захаров в раздумье поглядел на Эдика, потом переключился на массивную, обитую железом дверь, с нее — на забранное решеткой окно. Невольно проследив за его взглядом, Эдик подумал, что до войны в этой комнате размещалось, верно, что-нибудь вроде кассы.

— Пожалуй, можно оставить мальчишку до нашего возвращения здесь, — обратился Захаров к немцу, подергав решетку. — Мне кажется, надежно.

— О. я, я, — ухмыльнулся немец, — карцер гут!