Бельгийский лимонад

Сидели на каких-то тюках, на патронных ящиках. В металлической печурке потрескивали дрова. Обстановка, что называется, настраивающая на лирический лад.

И под этот настрой я читаю:

«Конец втораго тома».

Повисает недоверчивая тишина. Недоверчивая и обиженная.

— Конец? — спрашивает Костя Сизых и вытягивает шею, чтобы взглянуть на последнюю страницу.

Подтверждает вслух:

— Точно: «Конец втораго тома».

— А сколько их всего? — спрашивает у меня старшина.

— Четыре.

— Вот бы остальные достать!

— Да, хорошее было чтение, — вздыхает Костя Сизых. — Хоть начинай весь словарь на второй раз... А может, на стихи перейдем? Каждый по очереди почитает, что в памяти есть.

— Вот и начни, — предлагает старшина.

Костя не стал ломаться:

Двадцать дней и двадцать ночей Он жить продолжал, удивляя врачей. Но рядом дежурила старая мать, И смерть не могла его доломать. А на двадцать первые сутки Мать задремала на полминутки, И чтобы не разбудить ее, Он сердце остановил свое...

Костя умолк, и тогда прозвучал незнакомый, сдавленный голос:

— А у меня мать... вместе с домом фашист сжег.

Все обернулись: то был старшина. Опустив голову, сгорбившись, он вышел из землянки.

Костя Сизых проводил взглядом, сказал виновато:

— Разве ж я знал...

— Никто не знал, — перебил Костя Пахомов. — И не узнали бы, не прочитай ты своих стихов.

— Да не мои они!

— И плохо, если не твои!

— Что я — поэт?

— Не поэт, так стань им!

Костя Пахомов умел и любил убеждать, и сейчас требовательно повторил:

— Стань им! А то кому про нашу теперешнюю жизнь написать? Про того же старшину, например?

Костя Сизых смущенно хохотнул — было видно, слова тезки ему польстили, — толкнул локтем сидевшего рядом Матрену:

— А вот Матрену попросим!

Для нас это прозвучало шуткой.

— Про старшину? — переспросил Матрена.

Его слова покрыл хохот. Матрена не обиделся — переждал смех, пообещал:

— Я попробую.

Он выполнил обещание. Только произошло это при трагических обстоятельствах. Война есть война, и редкая операция в чужом тылу обходилась без того, чтобы не побило наших людей. Везучие отделывались «царапинами», бывали и тяжелые ранения. А кого-то настигала смерть.

С этим не то что свыклись — принимали как неизбежное.

После очередной вылазки привезли раненого старшину: Иван Авксентьевич подорвался на мине. Финские саперы настолько хитро ставили на подходах к своим позициям мины, что мало кому удавалось их обнаружить.

Старшину ударило в ноги и живот, он потерял много крови и, когда повезли на волокуше, начал замерзать. Солдаты вспомнили о химических грелках. У каждого из нас имелось по паре прорезиненных пакетов с особым порошком — плеснешь две-три ложки воды, начнет разогреваться. И держит тепло часа три. Ребята собрали пакеты, обложили раненого.

Но с волокушей по глубокому снегу не разгонишься. Особенно в лесу. То бурелом, то подлесок — впору прорубаться, а встретится овраг — ищи пологий склон...

Теплового ресурса в грелках не хватило, Ивана Авксентьевича привезли в лагерь на исходе жизни. Пытались растирать спиртом — не помогло. Умер, не приходя в сознание.

Впервые подвел нас — не одолел смерти — наш старшина. Можно сказать, отец Дяденька из книжки.

Его похоронили на берегу озера, в скале. Выворотили с помощью тола двухметровую глыбу и в образовавшейся нише замуровали. На могилу положили солдатский котелок — на алюминиевом боку Матрена выцарапал:

Мы все равно фашиста разобьем, Победою закончится война. И горько, что за праздничным столом Не будет с нами вас, товарищ старшина! Но не забудем мы, садясь за этот стол, Всех тех, кто до Победы не дошел.

5

С Большой Землей нас связывали самолеты и радио. По радио получали напутствия, по воздуху — сухари, консервы, боеприпасы. Все это летчики сбрасывали на лед ближнего к нам озера.

А тут зарядил снегопад, да с ветром — «воздушные извозчики» прекратили полеты.

Какое-то время мы держались, до предела урезав суточный рацион. Буран все не утихал. Пришел день, когда в рот класть оказалось нечего. Совсем. Оставалось лишь пережевывать воспоминания.

Отряд снабжения раздобыл где-то лошадь. Солдаты на месте разделали ее, порубили на куски и на волокушах привезли в лагерь.

И — в котлы. Варить. Одно худо — посолить нечем.

Ладно, сварили так. Сварили, раздали бульон. Без мяса.

Наконец отогрели животы. Каждый проглотил свою порцию мгновенно. С голодухи эту баланду можно было даже назвать вкусной.

— Пища богов! — оценил Костя Сизых.

На что Костя Пахомов резонно заметил:

— Не-е, конина в их рационе не значилась, они, я читал, на яблоки нажимали.

Антон Круглов выдал рифму:

— Хотя бульон «И-о-го-го», а все же лучше, чем ничего!

Облизал ложку, скосил глаза на Костю Пахомова:

— А мясо — что, для комсостава берегут?

— Дурак! — отреагировал тот.

— Он просто малограмотный, — вступился Костя Сизых, — не знает, что мясо на голодный желудок вредно.

И — Антону:

— Потерпи до завтра, получишь и мясо.

Новый день, однако, не принес перемен, ждать, что летчики прорвутся, не приходилось. Снова залили вчерашнюю вареную конину водой и — на огонь.

На этот раз выхлебали варево молчком. Про мясо не вспоминали.

Дальше пошло, как в сказке: день варили, два варили... И все ждали, когда восстановится воздушный мост: в тот же час съедим мясо!

На четвертый день бульон стал напоминать по вкусу дистиллированную воду. А самолеты все не шли.

Мы сильно ослабели. С трудом несли караульную службу. Особенно на контрольной лыжне.

Контролька была проложена в радиусе полукилометра вокруг всего нашего расположения, по ней днем и ночью курсировал патруль — проверял, не пересек ли где ее чужой лыжный след. Сами мы покидали лагерь и возвращались в него, пересекая кольцевую лыжню в строго определенных местах — там выставлялись сторожевые посты.