Белки в Центральном парке по понедельникам грустят
Шрифт:
— Стареем, лапочка, попросту стареем. И фирма разрослась. Теперь не до бесшабашности. Мы же теперь международные! Контейнеры получаем со всего мира. С Рене нам поболтать просто некогда, по бокальчику пропустить, как раньше, под глицинией, — тоже… Жинетт — та прямо говорит: своего благоверного теперь дома почти не видит!
— Ну вот. А я и вообще выпала из всего этого. Из всего выпала! В твоих делах мне места больше нет, Младшенькому не до меня. Что я делаю? Сижу в своей расфуфыренной квартире, дуюсь на весь белый свет. Я даже горничную отослала, сама все драю. Только так и успокаиваюсь. Целыми днями знай
— Не каркай! — запротестовал Марсель. — Что-нибудь придумаем! Я соображу.
— Честное слово?
— Честное слово. Только мне надо немного разобраться с делами, сориентироваться, ладно? Не путай меня, у меня и так сейчас забот — не то слово! Везде дергают, всем что-то надо, а на подхвате никого.
— Вот я бы как раз и подсобила.
— Навряд ли, лапочка. Там дела такие, особые…
— А у меня соображалки не хватит, да?
— Не заводись…
— Я не завожусь, просто сама понимаю: умом не вышла. А скоро и вовсе сдурею. Впору будет меня в психушку сдать. Неврастения со смертельным исходом.
— Хватит, Жозиана!
Жозиана опомнилась. Это как же славный, добрый Марсель должен быть расстроен, чтобы назвать ее по имени! Она сбавила тон и сказала уже потише, но неохотно:
— Ладно-ладно, угомонилась, не буду больше ворчать. Только ты уж не забудь что-нибудь придумать, хорошо? Обещаешь?
— Клянусь!
— Так что там у тебя за заботы?
Он огладил ладонью лысый череп, так что кожа, вся в пигментных пятнах, собралась в складки, и пробурчал:
— Обязательно об этом говорить сию секунду? Я бы передохнул, а то, знаешь, жизнь сейчас не сахар, минутка спокойствия мне не повредит…
Она кивнула. Отметила про себя, что надо спросить попозже. Уселась к нему на колени. Обняла за шею. Чмокнула в правое ухо, тихонько подула, вытянув губы трубочкой. Он шумно вздохнул, откинулся назад, прижал ее к себе покрепче. Надо рассказать ей что-нибудь про работу — показать, что усвоил урок.
— Угадай, кто ко мне сегодня явился?
— Откуда мне знать? Сам скажи, волчище мой лохматый, — шепнула она, покусывая его за ухо.
— Если тебя не помучить, так неинтересно… Слушай, ты не отощала у меня, часом? — забеспокоился он и потискал ее за талию. — Ну-ка, где твои ушки? На диету, никак, села, хочешь в кузнечика превратиться?
— Да нет…
— Мне мешок костей не нужен, перепелочка, ты уж будь добра, не худей! Я люблю, когда ты пухленькая. Чтобы тебя можно было похрупать, печенюшка ты моя сладкая…
— Я подумала, если ты мне не найдешь работу, я заделаюсь топ-моделью.
— Только чтобы я был единственным фотографом! И мог заглядывать тебе под юбку.
И с этими словами он сунул руку ей под юбку.
— Ты мой король, свирепый, дерзкий… Единственный, кому позволено заводить со мной шашни, — хихикнула Жозиана и томно прикрыла глаза.
Марсель поежился от удовольствия, уткнулся носом любимой лапочке в вырез платья.
— Где Младшенький? У себя в комнате?
— Занимается английским, я ему нашла учебник. Просил не мешать. Часов до восьми.
— Тогда в постель! Шептать слова любви!
— Точно!
И они на цыпочках отправились в спальню, сбросили на пол покрывало, расшвыряли юбки, брюки и устроили
себе сход с рельсов на американских горках, сиротку-удава, арктическую медузу, подледное плавание пингвина, психа, который жонглирует капустой, и чокнутого жирафа с гармошкой. Наконец, усталые, пресыщенные, кинулись друг другу в объятия, порадовались, что у них еще так кипит в жилах кровь, пустились лобызаться, тереться, раздулись от счастья и, сдувшись, опали, как воздушный шар.Марсель, урча, декламировал строки трехтысячесемисотлетней давности, высеченные в Вавилоне, в Месопотамии, на стене храма богини Иштар: «Пусть дует ветер, пусть гнутся стройные деревья в лесу! Пусть моя мощь струится, подобно речной воде, пусть достоинство мое держится крепко и туго, как струна арфы…»
— Как богат твой слог, славный мой, богат и крепок, как твой щедрый жезл, — вздохнула Жозиана.
— Еще бы! Я не падаю без сил на круп прекрасной дамы! Я вам не халявщик какой-нибудь!
— Что правда, то правда, ты не рохля и осаду так просто не снимаешь!
— Ох, голубка, твои формы меня настраивают на поэтический лад. Ты меня вдохновляешь. С тобой я и тремоло сыграю, и арпеджио. Если я когда-нибудь увяну и усохну, мне только и останется, что взять веревку покрепче да повеситься.
— Не накличь беду, любимый…
— Ну просто я ведь уже немолод… При одной мысли, что у тебя больше не будет в жизни перчинки, у меня кровь так и стынет. И придется тебе подкреплять силы на стороне…
Он вспомнил о красавце Шавале, который когда-то ублажал его лапочку. Тогда он от этого чуть не задыхался, весь пожелтел, как лимон. Он мстительно усмехнулся и прижал ее к себе покрепче: теперь-то ее никто у него не отберет!
— Да, кстати! Спроси-ка меня, кто ко мне приходил сегодня на работу?
— И кто же приходил к тебе сегодня на работу? — откликнулась Жозиана. Под тяжестью царственного возлюбленного, владыки Бенгалии, она так и трепетала от удовольствия.
— Представь себе — Шаваль. Брюно Шаваль.
— Кто?! Этот напомаженный авантюрист? Который сбежал к твоим конкурентам и чуть нас не разорил?
— Он самый, только, конечно, чуток пообтрепался. Жалкий — не то слово! Из последней конторы его выдворили, почему — не сказал. Но я тебе так скажу: от него за версту несет пакостью. Нечисто с ним, и все тут. Глазки в разные стороны бегают. Он ищет работу, пришел проситься ко мне обратно, даже, говорит, на какую-нибудь невысокую должность, хоть Рене помогать!
— Что-то тут и впрямь нечисто, волчище. Поди, затевает что. Уж Шаваль-то себе цену знает, за копейку продаваться не пойдет.
— И то, голубка, ты этого обормота хорошо знаешь. И вдоль, можно сказать, и поперек, в смысле — горизонтально.
— Кто в юности не ошибался! Ты тогда был женат на Зубочистке, и храбрости у тебя было, как у мальчишки на побегушках. Так что ты ему ответил?
— Сказал, что ничем не могу помочь, пусть идет побираться у других. А через час, смотрю, сидит он у Пищалки, хвост распустил и ну заливать, ну заливать!.. Не знаю уж, о чем они там чирикали, но трещали без умолку.
— Вот увидишь, он так скоро заделается мальчиком по вызову. Хотя и то сказать, что ему еще и делать, как не рисоваться перед бабами и шастать по койкам. Грудь колесом, глазищи черные, сладкие, что твоя лакрица…